Да пошли вы все!..

покончено, он ещё раз сбегал на кухню, слил воду с ригатонов, заправил маслом и сырной крошкой, ослабил огонь под мясом и возвратился к ожидавшему клиенту. Предстояло убрать репьи с морды. Иван Ильич по собственному опыту знал, до чего болезненны дёрганье усов и бороды, и потому приступил к работе с нервным трепетом и дрожью в руках. Эту процедуру пёс принял с явным неудовольствием, всячески уклоняясь, отворачивая и пряча морду, давая понять, что ему и так хорошо, и колючки не мешают. Но экзекутор был неумолим. Уговаривая подпыточного потерпеть, покрываясь то холодным, то жарким потом, освободил-таки мини-бороду от лишнего украшения. Он даже не побоялся ухватить для удобства зверюгу за голову, и тот, поскуливая и понимая, что так надо для его же блага, даже не попытался куснуть благодетеля за широкую ладонь. Закончив, Иван Ильич облегчённо вздохнул и залюбовался очищенной собачьей физиономией.
А она была необычайно эффектно и художественно оформлена в серый с прочернью цвет. В то время как всё туловище отливало смолисто-чёрным, лапам и большим ушным раковинам досталась серая шерсть. Она же преобладала и на морде. Только со лба до самого кончика носа шла чёрная полоса, да глазницы были чёрными. На них нависали широкие серые брови. Серая шерсть окаймляла глазницы с боков и снизу, переходя на скулы, усы и бородку вьетнамского типа. Казалось, что пёс надел мертвецкую маску и в темноте вполне мог сойти за ползущее привидение или за мистическое потустороннее существо. Иван Ильич даже поёжился от собственной чёрной фантазии по поводу серого цвета, погладил демона по голове и пошёл в ванную, чтобы отыскать какую-нибудь тряпку и заодно уж протереть и очистить шерсть от грязи. В шкафчике нашлось старое грязное полотенце, тоже оставленное доброй женой. Иван Ильич тщательно промыл его в тёплой воде, отжал и собрался вернуться к пёсику, но тот уже стоял в дверях ванной, сам напрашиваясь на предобеденный туалет.
- Ну и правильно, - похвалил хозяин, - хороший обед приятно вкушать чистому. – Он энергично протёр не сопротивлявшегося, возможно даже надеявшегося на ванну, гостя, окончательно превратив полотенце в половую тряпку, а пса – в домашнего красавца. – Теперь – всё, - объявил, критически оглядев отреставрированного четвероногого бесхвостого зверя с маской дьявола. – Можно, благословясь, и пообедать.
Пока кормилец занимался сервировкой и честным распределением умопомрачительно благоухающей пищи, нахлебник, часто сглатывая запахи, караулил на пороге кухни. Иван Ильич предусмотрительно, на всякий случай, разделил мясо с ригатонами на три тарелки – по одной каждому и одну про запас. Себе досталось меньше. Порезал куски мяса, предназначенные гостю, на мелкие, давая им заодно остыть, поставил тарелку на пол и разрешил:
- Давай приступай. - И лишь тогда голодный гость неспешно подошёл к роскошному блюду. – Приятного аппетита.
Чего-чего, а этого у пса было в избытке. Не успел ещё хозяин как следует разжевать пару-тройку кусков, наслаждаясь сочным мясом, как тарелка маленького обжоры уже опустела. Он и здесь не утруждал челюстей, не смаковал соки, а предпочитал заглатывать куски по-звериному, целиком. «И куда только влезло?» – удивился хозяин, вздохнув с улыбкой. – «Ну, прорва!»
- Не лопнешь? – спросил на всякий случай.
Пёс отрицательно молчал, облизываясь и взглядывая на стол. Пришлось и заначку выставить дорогому гостю, и самому поспешить, переняв приёмы зверя, чтобы не остаться голодным. Закончили, слава богу, одновременно. Отдувшись, Иван Ильич стал заполнять свободное место в желудке чаем, а гостю не пожалел холодной воды. Тот с жадностью вычерпал остреньким розовым язычком чуть не полмиски, восполняя значительные траты жидкости на многочисленные метки, раздулся как броненосец и, потоптавшись, осторожно прилёг там же, где поел, осоловело наблюдая, как домовитый хозяин моет посуду. Иван Ильич никогда не оставлял её на потом, убедившись на опыте, что потом отодрать влипшие остатки еды значительно труднее. А заодно размышлял на неприятную тему: что делать с гостем дальше. Он никогда не держал ни  четвероногих, ни летающих, ни ползающих друзей человека, не имел понятия, как за ними ухаживать, и потому, как ни прискорбно, пришёл к единственному удовлетворительному решению: выставить накормленного и обихоженного пса за дверь. Пока долго и мучительно решался на трудный и постыдный шаг, протирая тарелки в третий раз, гость сам разрешил нелёгкую проблему, заскулив у входной двери.
- Что, хочешь выйти? – иезуитски обрадовался Иван Ильич. – Припёрло? – и поспешно отпер и распахнул дверь настежь.
Пёс, не торопясь, правильно перебирая лапами, грузно спустился на ближнюю площадку, остановился там, обернулся и долго смотрел на застывшего с кривой улыбкой человека, словно запоминая, а потом исчез за лестничным поворотом. Иван Ильич с неприятным осадком на сердце тихо затворил дверь, постоял, прислушиваясь, не вернулся ли понятливый зверь, крадучись в собственной квартире, мягко и неслышно ступая, прошёл в комнату, выглянул в окно, думая, что увидит там пса, не увидел и завалился на диван. Он долго ещё прислушивался к шорохам за дверью, и только-только чутко, по-собачьи, задремал, как…

-2-

…зазвонил дверной звонок. Длинно и требовательно. Чертыхаясь и с трудом продираясь заторможенным разумом сквозь завесу дремоты, Иван Ильич с досадой подумал: «Вернулся!», без промаха сунул ноги в шлёпанцы и пошлёпал на назойливый звон. Осторожно отворил дверь и увидел внизу затасканные кеды, бахрому заношенных джинсов, а выше и всю фигуру дочери в застиранной кофте крупной вязки.
- Привет! – не дожидаясь радостных возгласов отца, она протиснулась в дверь и уверенно направилась в кухню. – Есть что-нибудь пожрать? – открыла холодильник, пошарила карими, не отцовскими, глазами. – О! Сардёхи! – оторвала три штуки, оставив две, вытянула тюбик горчицы. – Живём!
- В термосе есть кипяток, - подсказал отец, протяжно зевая, - вари сама.
- Вот ещё! – возмутилось самостоятельное чадо. – Зачем варить? – Взяла термос и, держа короткую связку сарделек за кончик, обильно облила кипятком. – Готово, - кое-как обтёрла кухонным полотенцем и, швырнув полузашнуренные кеды с ног в коридор, проследовала с добычей в комнату, где и устроилась с ногами в углу дивана.
Почему-то не обрадованный визитом дитяти родитель поплёлся следом, уселся в любимом вращающемся кресле и, повернувшись к дочери, спросил:
- Тебя что, не кормят?
- Не-а, - подтвердила она, щедро намазывая сардельки горчицей и яростно поглощая одну за другой. – Я – на диете. На азиатской.
- Это что ещё такое? – вяло поинтересовался отец, привыкший к экспериментам бывшей супруги над дочерью и мужем.
- Горстка недоваренного несолёного риса и две черносливины утром и вечером, - объяснила азиатка, крупным телом больше похожая на сельскую русскую бабу. – Зато воды – сколько влезет.
- И что, помогает? – ещё поинтересовался отец без всякого интереса.
- Как видишь, - засмеялась голодающая, выразительно похлопав себя по выпуклому животу.
Иван Ильич и без выразительных намёков видел, что редкостная диета дочери впрок не идёт. Хотя они и виделись редко, но он не мог не заметить, что дочь за последний год значительно прибавила и в формах, и в весе. Только несимпатичное лицо, раздавшись вширь, осталось детским, пухлым, беспомощным и одновременно злым. В нём ничего не было отцовского, кроме, пожалуй, непреодолимой лени. Именно ленью своих генов Иван Ильич объяснял то, что дочь получилась не похожей на него. Впрочем, красавица-мать со строгими скульптурными чертами лица римской богини и стройной подтянуто-спортивной фигурой тоже ничего не уделила единственной дочери, всеми силами безуспешно пытаясь исправить оплошность и переделать её на себе подобную теперь, когда в дочери безраздельно взяли верх гены крупногабаритной некрасивой бабушки.
- Двигаться надо больше, не лениться, - щедро посоветовал ленивый отец, - и никаких диет не понадобится.
- Двигаюсь, - обнадёжил послушный ребёнок. – Мать на фитнес устроила.
Обрадованный решившейся без него проблемой отец оживился.
- Ну и как?
- Бесполезно, - пожаловалась спортсменка, дожёвывая допинг. – Ещё больше есть хочется. А инструкторша говорит, что, глядя на меня, она худеет. – Будущая олимпийка доела сардельки, облизала пальцы, а что не облизалось, вытерла о джинсы. – Да ну их всех! – облегчённо и удовлетворённо вздохнула, вспомнив любимое выражение отца.
Тот смущённо отвернулся и сменил одну интересную тему на другую.
- А что с английским?
Дочь, не спуская ног на пол, переменила позу.
- А ништо! – ответила равнодушно. – Не везёт нам с репетиторшами: больше месяца не удерживаются – уходят, разве что выучишь? Да и зачем?
- Как зачем? – строго сдвинул брови радетельный родитель. – Ты же собираешься в Академию народного хозяйства и во Внешторг. Без языка там и делать нечего.
- Без бабок там делать нечего, папуля, - авторитетно поправила поли-сарделько-глотка. – С баксами и без языка пролезу – мамуля постарается. – Она успокаивающе улыбнулась: - Не бери в голову, ещё больше года впереди – подучу. – А он и не брал, зная, что бесполезно, но надо же было как-то выразить родительское участие, хотя бы сделать вид. – А не получится, - она ещё шире улыбнулась, - ну, и чёрт с ним! Не больно-то и надо!
«Ну, это уж чересчур!» - Иван Ильич нахмурился, строго посмотрел на безмятежное дитя из-под нахмуренных бровей.
- Сама-то ты куда надумала? – задал дежурный родительский вопрос, ответ на который кардинально менялся в течение всей школьной жизни. И сейчас он оказался совершенно новым и неожиданным.
- А никуда, - дочь задумчиво посмотрела в окно, в облачное небо, отыскивая там нелёгкий ответ на простой вопрос, кем она хочет быть. И придумав, захохотала: - Хорошо бы воспитательницей в детский сад, я бы сопливым устроила и фитнес, и английский. Они бы у меня по струнке ходили, в сортир бы по команде отправлялись, - и столько было злобы в лице будущей воспитательницы, что отцу стало не по себе. – И почему родители не хотят оставить детей в покое? – закричала она в ярости. – Почему не разрешают жить так, как им хочется?
Отец смутился, даже порозовел.
- Да я, вроде, тебе не мешаю и не запрещаю.
Дочь, опомнившись, вскочила с дивана, подошла к отцу, поцеловала в щёку.
- Я не о тебе. Ты у меня правильный.
Правильный отец ещё больше смутился, задвигался в кресле и с креслом, пряча повлажневшие глаза. Он-то хорошо знал, что отец из него получился никудышный, да и родитель – неудачный: очень хотел сына, а родилась дочь. И потому, что не хотел дочери, постоянно чувствовал вину перед ней. Нельзя сказать, что он не любил её, но и сказать, что любил, тоже было бы преувеличением. Она, естественно, чувствовала равнодушие отца, но всё равно тянулась к нему, спасаясь от деспотизма и диктата волевой матери. Именно это – постоянная униженность и задавленность со стороны матери и жены – толкали их друг к другу, давая возможность откровенно поплакаться, пожаловаться на матриархат, почувствовать независимость и расслабиться, не вызывая обидных насмешек и поучений. Как известно, общие беды и обиды наиболее тесно объединяют