Да пошли вы все!..

рязанская дама, - а они всякую заразу разносят и гадят всюду.
Интеллигентный владелец вредоносного животного, безбоязненно глядя с высоты на задыхающуюся от злости мегеру, тактично заметил:
- Гадят не они, а некоторые другие, причём прямо через штаны, - тонко намекая на мокрое голубое пятно. – А мой пёс, - он впервые назвал Дарьку своим, - пользуется унитазом, - в подтверждение чего малыш задрал заднюю лапу на стойку скамейки у длинноногого стола, а Иван Ильич, чтобы замять несоответствие слов и дел, закричал, задавливая смущение: - Дарька! Иди кушать, домой – кушать!
Умнейшее из умных и чистейшее из чистых мини-животное, на котором и грязи-то негде поместиться, услышав превкуснейший призыв, не стало медлить и стремглав устремилось в родной подъезд, не обращая внимания на гневные обещания переломать ему хребет и ноги, а на хозяина написать жалобу кому следует.
- Пишите, - разрешил Иван Ильич. – Карябайте! Хоть в ООН, хоть в ЕС, хоть в СНГ, хоть… да пошла бы ты! – и он открыто выразился от всей души, но вполголоса и ушёл в комнату, плотно прикрыв балконную дверь.
Дарька уже похоркивал за дверью и, когда его впустили, вбежал, сел в коридоре и, довольный собой и хозяином, глядел на него с улыбкой в весёлых глазах: подожди, мол, ещё не того натерпишься со мной. Иван Ильич не мог не улыбнуться в ответ и в порыве нежных чувств подхватил и прижал к груди хулигана и грязнулю.
- Да и чёрт с ними! – успокоил себя и друга. – Ты как считаешь?
Дарька согласно лизнул его в нос и оба глаза, на которые у Ивана Ильича навернулись непрошеные слёзы, а виновник их заворочался, напоминая, что не за тем звали.
Расщедрившийся хозяин, поколебавшись, выложил для малявки на большую тарелку всё мясо, а себе скромно оставил все пельмени. Начали одновременно, но с разной скоростью и техникой. Оболваненный медицинской наукой образованный человек тщательно пережёвывал и без того пережёванное китайское изобретение, а Дарька, как обычно, заглатывал кусочки мяса целиком, доставляя полноценную радость жадному желудку. В результате малый съел быстро, а большому пришлось поделиться, отдав лучшему другу половину недоеденных пельменей. Наглядный опыт ничему не научил закоснелый человеческий разум, и пёс опять обогнал и умильно уставился на хозяина весёлыми глазами, словно спрашивая: «Всё или ещё поделишься?» Пришлось тому опять уполовиниться, и оставшиеся пяток пельменей Иван Ильич попытался, жеванув разок, тоже проглотить почти целиком, но уже на втором неразработанное, сузившееся от безработицы, ленивое горло заклинило, заставив незадачливого пельмоеда закашлять и заперхать до слёз. Отдав остатки специалисту по заглотке, Иван Ильич вынужденно довольствовался холостяцким чаем и бутербродом, от которых раздувшийся Дарька категорически отказался и, медленно развернувшись, неторопливо ушёл в комнату, поняв, что вкусного больше не перепадёт. Когда несолоно хлебавший кормилец присоединился к нему, обжора спал в облюбованном кресле, повернувшись задом к телевизору и уткнувшись мордой в спинку. Лениво приоткрыв глаза, он поглядел мутным взглядом на потревожившего чуткий сон хозяина и, не обнаружив ничего заслуживающего внимания, снова смежил отяжелевшие веки. Иван Ильич на цыпочках прокрался к дивану и тоже прилёг, осторожно повернув кресло, чтобы видеть зверюгу, облегчённо вздохнул и решил, не наевшись, хоть немного вздремнуть. Но сначала, из желания досадить сытому, спросил вполголоса, ничуть не сомневаясь в отрицательной реакции:
- Надо бы нам на базар сходить. Ты как? Пойдём?
Спросил и сразу пожалел об этом. Дарька будто и не спал, не дрыгал только что задними лапами в сонном забытье, будто уши его и во сне настороже. Услышав знакомую приятную команду, он мгновенно вскочил, взъерошенный и готовый к немедленному движению. Лучше бы Иван Ильич не задавал вслух дурацкого вопроса. Вот что значит остроумно съязвить себе назло.
- Что ты! – попробовал он успокоить не в меру подвижного друга и забрать выскочившие слова назад. – Что ты всполошился? Я же пошутил!
Бесполезно! Дарька не принимал шуток по серьёзным вопросам. Он, соскочив с кресла, посеменил к лежавшему провокатору, встал на задние лапы и, положив морду и передние лапы на диван, требовательно глядел на хозяина, усиленно виляя обрубком, будто вся радость его передавалась туда. Насколько было бы легче общаться с людьми, будь у них хвост: торчит горизонтальной палкой – не подходи, мотается из стороны в сторону – свой парень, поднят вверх – ты ему до лампочки.
- Ты что, не в курсе, что ли, что после сытного ёдова полагается поспать? – безнадёжно продолжал Иван Ильич уговаривать разбуженную неиссякаемую энергию лохматого сорванца. – Ну, куда ты с таким пузом?
Дарька коротко гавкнул и ещё интенсивнее заметрономил маячком, торопя лежебоку, которому сон после скромного завтрака не нужен.
- Получишь вот по дороге инфаркт с инсультом, погавкаешь тогда! – не унимался большой лентяй.
Но потенциальный смертник был неумолим. Пришлось, чертыхаясь и гримасничая, вставать и уговаривать себя, что пройтись на голодный желудок и в самом деле, пожалуй, полезнее, чем лежать без сна. Да и можно прикупить что-нибудь для возмещения неудавшегося завтрака.
А Дарька уже юлил задом у двери. Стоило Ивану Ильичу приоткрыть её, как торопыга протиснулся наружу и чуть не кувырком запрыгал вниз по лестнице. Но сразу вернулся, остановился на площадке, убедился, что пойдут на пару с хозяином, и опять вниз, и снова вверх, убедиться, что ненадёжный спутник не уйдёт в конуру досыпать. Уже на выходе Иван Ильич услышал заполошный звончато-заливистый лай с завыванием, испугался, что слишком возбуждённый защитник попал под подлую руку кого-либо из дворовых ненавистников собак и поспешил на выручку. Оказалось, что не на него напали, а он напал, загнав сиамскую кошку на перекладину детского грибка. Загнал и, танцуя на задних лапах, бесстрашно вызывал коричневую пантеру на честный земной бой. Но уродливое страшилище только шипело, злобно сверкая кристалликами холодных голубых глаз, и не хотело честного поединка.
- Дарька! – позвал хозяин. – Отстань! Не связывайся с этой гадостью! Пойдём!
Отважный охотник немедленно выполнил приятную команду, дающую полное право отступить без позора. Но не успел Иван Ильич сделать и десятка шагов, как их снова притормозили, и в этот раз основательно. Из подъезда соседнего дома выскочил, принюхиваясь и волоча длинные уши по земле, лохматый спаниель и с ходу набросился на малыша. Тот, не подготовленный к психической атаке, не устоял на слабых лапках, завалился на спину, отчаянно завизжал, тонко залаял с писклявым рыком и быстро-быстро заелозил всеми четырьмя лапами, защищаясь от нависшей грозной пасти. Нахал, опешивший от такой кошачьей защиты, сунувшись несколько раз и получив по нахальной морде острыми коготками и зубками, отскочил, решив, что и так уже доказал, кто хозяин дворовой территории. Но не так считал маленький боец. Он рывком принял воинственное вертикальное положение и, невзирая на разницу в весовой и ростовой категориях, с грозным лаем, похожим на плач, набросился на лохмача, которого малышу и ухватить-то было не за что, разве только за ухо. Так и сделал обиженный, совсем разочаровав отскочившего от боли спаниеля. Иван Ильич в столбнячной заторможенности почти прозевал всю короткую, но впечатляющую схватку, и, всё же, успел остановить её ввиду явного преимущества меньшого.
- Дарька! Не тронь его – он волосатый!
На помощь лохматику-волосатику выбежал хозяин с ошейником и поводком, заставив окончательно ретироваться неистовствующего в смертельной обиде Сударя.
Ивану Ильичу было знакомо это беспредельное и незабываемое чувство. Как-то, будучи ещё школяром 9-го или 10-го класса, он в чистейшем белом свитере тонкой вязки и в серых джинсах с многочисленными кармашками на медных заклёпках шествовал в праздничном настроении, наслаждаясь собой, по одной из главных улиц города мимо роскошных витрин громадного супермаркета в сторону районной тусовки молодёжи. Шёл – всем друг и брат. И вдруг из встречной кучки парней дорогу ему преградил шкет на голову ниже ростом и хилый телом и, не говоря ни слова, сунул маленьким остреньким и твёрдым кулачком прямо в нос, да так умело, что из великолепного празднично задранного носа Ивана сразу пошла кровь.
- Ты что, гад? – пальцами правой руки он зажал нос, наклонив голову, чтобы не закапать свитер, а левой попытался схватить шпанёнка за ворот расстёгнутой рубашки, но пальцы только скользнули по холодной дряблой коже, не удержав материи, а оказавшиеся совсем близко маленькие злобные глазки нагло смотрели на жертву. – За что?
Тут же рядом с худосочным пацанёнком выросли два коротко стриженых верзилы с крутыми широкими плечами, а за ними – ещё, и все с ожиданием уставились на красавчика. Стоило только тронуть гадёныша и тогда… Сообразив, что будет тогда, Иван резким боковым движением выскользнул из осадной подковы и встал у входа в супермаркет. Больно не было, было противно на душе и во рту от тёплой и почему-то солоноватой крови. И ещё – жгуче обидно. Обидно не только от того, что сбежал и не дал сдачи, но и от того, что мимо густой вереницей шли взрослые дяди и тёти, и никто не вступился, не защитил от хулиганья, все были поглощены своими мелкими шопинговыми заботами и не хотели видеть его крупной проблемы. Уличные бандюги, с сожалением посмотрев на ускользнувшего фраера, не стали его трогать в густой толпе у входа и ушли на ловлю новой жертвы. С тех пор Иван, а потом и Иван Ильич, благоразумно избегал встреч с любыми группами юнцов, предпочитая обойти по широкой дуге не в меру резвящихся парней, взбадривающих себя одной-двумя бутылками пива, и порой возвращался вспять, каждый раз ощущая во рту вкус собственной крови. Боязнь беспричинного группового физического насилия со временем перешла в общую патологию. Он никогда не шёл против коллективного мнения, даже если чувствовал свою правоту, никогда не участвовал во фракционных стычках, занимая промежуточную нейтральную позицию, и всегда уклонялся от жёстких споров с кем бы то ни было, если не знал точно, что за инициатором спора не стоит клан. Это были не трусость, не беспринципность, а укоренившееся опасение толпы, группы, кучки, всегда агрессивно озлобленных и неправых. Сотрудники неприязненно и едко посмеивались над его бесхребетностью, и он вместе с ними, ощущая тёплый вкус крови и не имея сил отказаться от швейцарского нейтралитета. Ему не дано судьбой быть ни Данко, ни Солженицыным, ни Сахаровым, ни Астафьевым, ни Дарькой. Он рождён не наступать, а отступать и уступать.
- Отстань! – продолжал он урезонивать разъярённого малыша. – А то схлопочешь и от хозяина ушастого спаниеля поводком. Пойдём!
Но Данко, Солженицын, Сахаров и Дарька в одной морде не пошёл, пока не проводил бандюгу за угол угрожающим лаем, а потом усиленно пометил весь двор, не пропустив ни одного столбика, ни одного кустика, чтобы нечаянные пришельцы знали, что у территории есть хозяин.
На повороте к прежнему жилищу Дарька остановился, выжидающе глядя на Ивана Ильича, и когда тот, внутренне напрягшись, прошёл мимо,