Фредди Меркьюри, Моцарту XX века, посвящается
- Кто-то должен умереть. Почему не ты? – спросила Смерть и посмотрела на меня очень ласково.
Далила перевернулась во сне, плотнее зажмурила глаза и закрыла нос обеими лапами, всем видом говоря: "Что за чушь вы несете?" Умница Далила, мы действительно несем чушь, поэтому мне так хочется запомнить солнце, пригревшееся на твоих боках. Без сомнения, ТАМ есть свет, но никто доподлинно не знает, есть ли там кошки, а свет, отделенный от кошек, лишен существенной доли очарования. Необходимо, чтобы свет и кошки были перемешаны в равных пропорциях, я заметил – это делает выносимее не только жизнь, но и любовь. Убеждение египтян, полагавших свет большой кошкой, заслуживает самой горячей веры.
Смерть тоже пригрелась на солнце и чуть не свернулась клубком. Но я видел, как подрагивают длинные белые ресницы. В отличие от Далилы, она не считала наш разговор чушью. Ей нужен был ответ.
Мне представлялось, что последняя встреча со Смертью будет затейливой и серьезной. Мы сядем играть в шахматы на мою жизнь, и я неминуемо проиграю, и голос с неба возвестит что-нибудь грозное не раскаявшемуся грешнику. Я даже подумывал заказать пурпурную мантию и приличествующее случаю белое трико с бриллиантовой монограммой на том месте, за которое обычно демоны волокут грешников в ад.
Но все произошло как-то иначе. Смерть и сегодня зашла по-свойски, по-простому, как заходила уже много раз. Сесил невозмутимо принял ее коcу, - он привык и не к таким визитам, - и проводил к моему дивану. Принимать гостей, лежа на диване, неприлично, но мне так надоели эти белые ресницы, что я не поддался искушению учтивости.
На этот раз Смерть дала понять, что настроена решительно. Грелась в кресле и терпеливо ждала. Она могла явиться грубо, отхватить мою голову косой и пинком швырнуть меня в могилу. Но она ждала. Своим вопросом она почти призналась мне в любви и теперь ждала ответного признания. Может быть, она хотела стать той "настоящей женщиной", о которой мне твердил Мэй, говоря, что я когда-нибудь непременно найду ее и пойму, наконец, что жил неправильно. Бедняга, ты просто женщина, хоть воображаешь себя владычицей мира, Killer Queen. Страдаешь комплексом некрасоты и стремишься восполнить его грандиозностью миссии. Привычка всех некрасивых женщин.
Ладно, я все равно скажу "да". Я не обременил себя ни женой, ни детьми. Огорчение немногочисленных родственников можно уравновесить строкой в завещании: любимому дяде Даблсу пожизненная рента в размере... Чем больше размер, тем быстрее утешится дядя Даблс, который устал подсчитывать, сколько темных сил претендует на мою заблудшую душу. Друзья... Останутся друзьями, всегда благодарными за повод выпить и самовыразиться (надо бы предупредить Мэя, чтобы на моих похоронах спели что-нибудь веселое).
Я погладил Далилу, которая вытянулась во всю длину своего гладкоупрямого тела. Смерть вопросительно открыла глаза.
- Так значит?...
- Так значит - да
Смерть вздохнула с облегчением. Обычно люди реагируют на ее вопрос очень бурно. Пугаются, обижаются, молят об отсрочке, судорожно каются в грехах. Смерть устает от такого шквала чувств. Сам того не зная, я дал ей долгожданную передышку, и она благодарно засуетилась.
- От чего умирать будем?
Деликатно. Она сделала вид, что не знает о вчерашнем свидании, - или позавчерашнем? – или третьего дня... Мэй давно говорил: поберегись, это не ангину подхватить, твоя знаменитая кровать, которой ты так гордишься, может стать трамплином в могилу, любой, кто в ней побывал – твоим могильщиком. Чертов Мэй...
- Что-то в вашем лице позволяет предположить, что я безнадежно болен, - услышал я собственный любезный голос.
- Еще как безнадежно!
- От этого и будем умирать.
Смерть развеселилась:
- Когда узнают причину, будет национальный скандал!
- Интернациональный, - уточнил я. – Не забывайте, мной интересуется все человечество.
Дальше разговор коснулся даты, и мы немного поспорили. Смерть торопилась подвести окончательный итог нашему свиданию:
- Три дня!
Но у меня оставались дела на земле.
Я послал Смерти самый нежный взгляд, на какой был способен по отношению к женщине:
- Вы очаровательны в своей нелогичности. В три дня умирают от болезни сердца, а мы условились, что будет скандал. Я ненавижу болезни, но ради нашего договора вытерплю все. Дайте мне всласть иссохнуть. Пусть разрастаются слухи, множатся сплетни, папарацци штурмуют мой дом в ожидании моей агонии, иначе, какой же это скандал?
Смерть колебалась. ГОТОВЬСЯ, ФРЕДДИ!
- Сесил! Бокал вина госпоже! Подождите минуту, я сыграю что-нибудь в вашу честь.
* * *
Стоило пальцам ощутить холодные клавиши, как я пожалел о своем "да". Но отступать непристойно. "Да" значит "да", а все, что сверх того – от лукавого. Голос и руки сложили знакомую песню о ком-то, кого я люблю и кто приходит ко мне в облике другого человека, хотя нет сомнений, что это я сам прихожу. К себе.
Не знаю, что понравилось Смерти – мой комплимент, вино или песня, только она тихо подошла и сказала:
- Условие принято!
Я кивнул и поднял бокал за ее здоровье.
Уже на пороге Смерть обернулась:
- Последний вопрос. В каком обличье ты хотел бы меня увидеть?
Поразительная истина, о которой следует свидетельствовать вновь и вновь: Смерть – женщина. Только женщина может отречься от себя, заполучив вожделенную жертву. Она знала, что я не люблю белые ресницы и соглашалась не быть собой, лишь бы я принял ее хоть на мгновение. Она хотела, чтобы ее хотели.
Из всех людей, каких я знал, я мог бы вынести в последний миг только двоих – Сесила и этого чертова Мэя, который наверняка не выполнит ни одну из моих предсмертных просьб. Но Сесил и так будет со мной до конца, а Мэй еще успеет утомить меня на том свете своими воспоминаниями и рассуждениями о том, как не стоило бы жить.
Впрочем, ответ ведь уже существовал, его не надо было искать, я только что пропел его Смерти. Просто –
Приди в облике меня самого.
* * *
Смерть оставила в моем доме двух служителей, больше для порядка. Она знала, что мое "да" не превратится в "нет". Старых приятелей не обманывают.
У служителей были серые капюшоны, серый взгляд и серые крылья, которыми они вяло обмахивались, сдавая карты при бесконечной игре в покер.
Я работал, как одержимый, понимая, что не успею. Одной рукой Бог ниспосылал мне удачу, другой отнимал время. Я наслаждался этим.
Потому что, если однажды человек может сказать себе: "Я совершил все, что хотел", - значит, он ничего не совершал. Только посредственность подводит итоги. У Христа осталось так много неоконченных дел на земле, что для их завершения ему пришлось воскреснуть.
Меня будет воскрешать этот чертов Мэй. Будет. Шоу должно продолжаться, он понимает это. Года два он поупирается (почему именно два?), а потом все-таки реанимирует старого друга. Вернее, замыслы старого друга. Хорошо, что есть Мэй.
* * *
Хорошо, что есть Сесил. Он слышал разговор со Смертью. Стал особенно предупредителен и трогательно заботлив. Я потратил много времени, чтобы разыскать такой неправдоподобный персонаж, и теперь мои усилия вознаграждались. Только Сесил с его бакенбардами, белыми перчатками и невозмутимостью мог присутствовать при разговоре со Смертью. Только он мог поверить в этот визит. Только в его присутствии этот визит переставал быть невероятным. Там, где Сесил, существует только одна невероятность – сам Сесил. Иногда мне начинало казаться, что у него тоже белые ресницы.
Кому бы его завещать? Мэю? У Мэя слишком трезвый ум, рядом с ним нет места неправдоподобному.
Барту! Да, Барту, владельцу антикварного магазина. Сесил придется там впору, он удачно впишется в мумифицированное пространство, из которого, словно кровь из тела, выкачали время, все признаки времени. Женственные фарфоровые пастушки попытаются соблазнить его старческое целомудрие, его невозмутимый вид будет умиротворять самураев на гравюрах школы укие-э и нагонять тоску на пухленьких кошечек Буше.
Со мной у Сесила много забот. Он любит меня всеми силами холодной девственной души, и все мои капризы исполняются немедленно. Сладости, приготовленные по рецептам древнеегипетских поваров. Вересковый мед на десерт. Он даже раздобыл монаха-японца, который читает мне на ночь Сутру Белого Лотоса.
С Бартом ему будет несравненно легче. Никаких капризов, и ничто не потревожит его старую нетронутую совесть. Только чайный сервиз "Семь морей рая" напомнит ему о прошлом. Странный сервиз, под стать тому прошлому, которое он призван напоминать. Даже Барт не знал, откуда взялись в его магазине семь отвратительно позолоченных чашечек, украшенных наглыми красными и синими фарфоровыми розами. Именно семь. Сочетать священное число с нарочитой вульгарностью – в этом было что-то волнующее и обольстительное, как последний грех. Сервиз создал умный, злой и веселый мастер, отнюдь не лишенный вкуса. Боже, в этих чашечках олицетворялось все мироздание, веселая и злая взвесь овец и козлищ, слившихся в таком упоительном прелюбодеянии, что их за уши друг от друга не оттащишь, как ни пытайся. И вся эта дурацкая взвесь стоит не больше вечернего чая, который мы разопьем с моим японским буддой.
* * *
Монах быстро подружился с Далилой, и это примирило меня с его рассуждениями.
Рассуждения сводились к тому, что в следующем рождении я стану бодхисаттвой. Потому что в нынешней своей жизни я совершил много плохого, познал все страсти и мой опыт сильно обогатился. Теперь предстоит более легкая часть работы – совершить много хорошего. Когда же мне надоест и порок, и добродетель, тогда наступит просветление.
Слушая японца, я жалел о том, что не дружу с Хокусаем. Какую забавную картину являла наша компания: упитанный благообразный монах, повествующий о вечности полускелету с вызывающе нагримированным лицом, а между ними дремлет кошка, которой нет дела до вечности, добра и зла, и прочей чепухи. Далила совершеннее всех бодхисаттв, она самодостаточна, ей не нужно сострадательно хлопотать или вежливо отворачиваться, когда меня одолевает очередной приступ, репетиция агонии, ей начхать на болезнь с изнуряюще длинным названием: синдром приоб...
Я провалился в темноту. Но срок еще не подошел. Серые капюшоны привстали, оценили мое состояние бесцветным взглядом и снова вернулись к покеру.
- Мой учитель, умирая, пел, - услышал я, возвращаясь из темноты, голос монаха. - Он пел о стране чистейшего блеска. Там нет гор и морей, а на равнине, покрытой золотым песком и бриллиантовой росой, всегда звучит музыка.
- Я бы предпочел, чтобы в моем раю было море, - ответил я. – Вернее семь морей.
Bring before me what is mine –
The Seven Seas of Rhye
- запел монах.
(Отдайте то, что принадлежит мне:
семь морей рая)
Если бы я имел силы подскочить, я бы это сделал, настолько неожиданно было услышать свою песню в устах буддийского монаха. Когда-то он ходил на рок-концерты, а потом пришел к Будде. Но песен, слышанных в молодости, не забыл.
- Я тоже люблю море, - сказал он. – Нирвану сравнивают с морем, и я думаю: хорошо, море меняется, и я буду меняться с ним. А от учителя я слышал рассказ о семи морях наслаждения. Никто
|