Звезда, начертанная кровью. 03. Любовь Русалки

Ленину в кремле гибель твоя достойная, расстроится Ленин, что ещё один хороший человек умер. Увидит Гагарин из космоса, что лежишь ты бездыханный, спросит "Как же это?", и закричит, но никто в космосе не услышит его крик, и не ответит ему холодная вселенная. Солнце лучей не кинет, рожь не взойдёт, не подводи их всех, не омрачай первые дни новой эпохи.
Русалка поцеловала Прокопенко в губы. Долгим был поцелуй, нежным и исступлённым. Прежде не было никаких контактов между их телами в этой странной любви - оттого, что нечисти можно человека касаться, только если при этом забирается жизнь. И она забрала жизнь у себя, и отдала её возлюбленному.
Русалка упала рядом с Прокопенко, и успела услышать, как он глубоко задышал, прежде чем у неё заломило руки.
Ещё успела она увидеть одобряюще глядящее на неё солнышко, а потом - невыразимая боль охватила её нутро, и осталась одна боль, а Русалка куда-то ушла. Боль же, без Русалки, тоже пропала, оттого, что не у кого ей было теперь быть, а боль, по самой природе своей, только в гостях пребывает.
Прокопенко закашлял.
Конь подошёл к нему совсем близко, и лизнул в щёку.
Рана болела, и страшно тошнило, и было больно открывать глаза, а потому он пока глаз не открывал.
"Я умру" - подумал он, хотя уже знал, что не умрёт – только не в этот раз. Возможно даже, он умрёт совсем скоро, например, по пути обратно в деревню, но, по крайней мере, этот путь в деревню будет.
Конь задышал в его лицо, и Прокопенко, всё ещё не глядя, протянув руку, и нежно взял животное за гриву.
- Хороший мой, - пробормотал он еле слышно, - хороший, не бросил меня. Уберегли мы Никиту, а? Бандита убили, да? Молодцы мы с тобой. А Никита, кажись, атамана завалил.
Последние слова он уже не говорил, а только думал, шлёпая в такт губами, но конь, кажется, понимал его, как-то по-своему, на лошадиный манер.
Вот, кукушка принялась отсчитывать кому-то годы жизни, и всё не унималась, то ли потому что жить кому-то предстояло долго, то ли потому что, на самом деле, просто так кукукала, потому что – кукушка.
Прокопенко, наконец, открыл глаза, и увидел рядом с собой Русалку.
Её тело уже не походило на человеческое, в нём ударными темпами велась работа по деконструкции жизни. Мясо её клубилось, жилы шевелились, как черви, что-то в ней булькало и шипело, а песок под ней становился всё более мокрым, потому что истекала она морской пеной, заменяющей русалкам кровь.
Раздался хруст костей, и Прокопенко увидел, как из грудной клетки появляются выпрямляющиеся - медленно, рывками, рёбра. Чешуйки с хвоста от малейшего ветерка поднимались в воздух, и летели, что бы, при попадании в воду, стать мелким, вполне живым планктоном. Мухи слетались на пир гибели как крохотные стервятники.
- Вот оно что, - понял Прокопенко, - значит, придётся мне, и правда, постараться добраться до дома, хотя всё равно врачевать меня некому, но раз уж она за меня свою жизнь отдала… Сама отдала и за кого, за меня-то, представляешь? - обратился он к лошадке.
Говорят, Ленин стал вечно живым от того, что ему тоже передали жизнь при похожих условиях. Ведь что такое нечисть, как не идея? Вот и Ленин стал идеей, мифом, и оттого бессмертным, и всегда живым. Получалось, что и Прокопенко теперь станет идеей, символом, и никогда в полной мере не умрёт?
- Да нет, мистика всё это, - поправил он себя вслух, - никто Ленину жизнь не передавал, он просто всегда живой, потому что Ленин. А идеей он сам стал, без посторонней помощи. Про Маяковского тоже говорили.
Лошадь, фыркнув, перебила его монолог, наверное, намекая, на то, что всё равно говорит он невнятно, и половину слов не разобрать, и на то, что время тратить нельзя, а надо спешить, что есть мочи, и постараться выжить, что бы Советы не грустили, потеряв верного своего стража. Возможно, лошадка намекала на что-то другое, более значимое, или просто фыркала, но Прокопенко понял её по-своему.
- И то дело, надо спешить, пока я не околел опять, раз такой труд на меня затрачен.
И он начал забираться на лошадь.
В животе болело, и как-то чувствовалось, что не все жизненно важные органы невредимы.