манере венецианских мастеров эпохи Возрождения с лёгким оттенком маньеризма. Картина изображала как бы часть комнаты: весь левый край представлял собой бурый угол. Впечатление портил бело-розовый херувим в верхнем левом углу, в ужасе прикрывший рот правой ручкой. Левую он зачем-то вытянул вперёд. Взгляд херувима был направлен на пару в центре картины. Слева, в тени комнаты, на спине лежал мужчина. Зрителю были видны только его кучерявая макушка и верхняя часть спины. Через его правое плечо был переброшен хитон. Мужчина опирался на правую руку. Левую вытянул вперёд, как будто защищаясь. Справа от него во весь рост стояла полуобнажённая женщина. Она развернулась как для замаха справа налево большой секирой. Зрителю были видны её обнажённые руки, часть спины, с которой сползла туника, напряжённые ноги и, главное, оскаленное в гримасе гнева и негодования лицо. За её спиной были видны четыре столба, поддерживавшие каменные арки. За ними был виден зелёный сад и каменный фонтан. Сквозь арки пробивалось яркое солнце, отражавшееся на лезвии секиры. В нижнем правом углу картины застыла чёрная женщина со странным выражением лица – не то удовлетворения, не то испуганного любопытства. Вся картина в целом вызывала непонятное чувство узнавания или дежа вю.
Наконец молчание нарушил куратор.
- Что ж, Майкл, спасибо, что вы показали свою работу сейчас, а не на её защите. Очень сожалею, господа, - обратился он к двум мужчинам. – что вы потратили своё время.
- Потратили время? Сожалею? – Голос Майкла буквально взлетел до потолка мансарды. – Чёрт возьми, что происходит?
- А происходит, молодой человек, - басом сказал профессор. – что вы зря потратили деньги и время на обучение здесь. А мы, к сожалению, выучили еще одного ремесленника.
- Ремесленника? – Руки Майкла сжались в кулаки. – Потрудитесь объяснить.
- Вы хотите сказать, - встрял декан. – что эта картина – целиком ваш замысел?
- Да.
- Что ничего похожего вы раньше не видели?
- Нет.
- Значит, вы действительно зря потратили время, обучаясь у нас.
- Да в чём дело? – взорвался Майкл.
- Майкл, мальчик мой, - куратор положил руку Майклу на плечо. Тот её нервно стряхнул. – Вы же сами всё видите. К чему это возмущение? Не спорю, коллаж получился талантливым. Но плагиат есть плагиат.
- Да как вы смеете?.. – Майкл с побелевшим лицом повернулся к куратору.
- Это, - не обращая на него внимания, куратор ткнул пальцем в лицо женщины. – «Голова Горгоны» Караваджо. Это, - Он указал на мужчину на спине. – очень напоминает одновременно «Аполлона и Марсия» Риберы и «Обращение Савла» того же Караваджо. Даже больше тут «Савл», чем «Марсий». Это, - куратор указал на правую часть картины с чёрной женщиной в углу. – Тициан «Диана и Актеон». Не спорю, вы талантливо скопировали классиков. Но вас здесь не этому учили.
- Скопировал? Я? – Майкл снова взглянул на картину. Какое-то время он безумными глазами пожирал её. Потом его лицо исказила гримаса мучительной боли и он схватился за голову. Преподаватели со снисходительным сожалением смотрели на него.
Вдруг Майкл распрямился и обвёл их прояснившимся взглядом.
- Итак, вы считаете, что я плохой художник? – спросил он вдруг по-итальянски с каким-то странноватым произношением слов. - Вы посмели усомниться в моём таланте? Да как вы смеете говорить это мне, Микеланджело Мерци да Караваджо, что я не умею рисовать? Сам кардинал Франческо Мария Борбоне дель Монте покровительствует мне! Я писал для апостольского нунция Маффео Барберини, герцогов Карафа-Колонна и Лорены! Мной восторгались маркиз Винченцио Джустиниани и кардинал Щипион Боргезе! Я рисовал для церквей Рима и Неаполя! Я – автор портрета магистра Мальтийского ордена Алофа де Виньякура! А вы кто такие? Кучка недоучившихся школяров с тугим кошельком! Что вы знаете об искусстве? Что вы знаете о муках художника? Когда я рос на улицах и рисовал натюрморты и уличных мальчишек, мне являлись такие сюжеты, о которых вы даже думать не можете! Проклятые торгаши! Вы думаете, купить можно всё? Вы думаете, угроза ареста продала вам мой талант и душу? Да, вы можете купить мою свободу. Но мой дар и мою руку вам не купить!
Майкл метался по мансарде перед остолбеневшими преподавателями, расшвыривая мольберты и тюбики с красками. Банку с отмачивавшимися в ней кистями он швырнул в дверь. Банка разбилась вдребезги, оставив на двери мокрое пятно, кисти полетели во все стороны. Преподаватели потихоньку стали пятиться к двери. В эту минуту на шум просунулась голова Питера, соседа Майкла по комнате.
- Срочно вызывай скорую - парень свихнулся, - схватив его за шиворот, в самое лицо прошипел куратор, косясь на беснующегося Майкла.
- Чёрт, что… - начал было Питер, но куратор его перебил:
- Он считает себя Караваджо, - Питер понимающе кивнул и нахмурился. – Возможно, это временное помутнение. Но его сейчас лучше изолировать. Ещё зашибёт кого-нибудь.
Питер кивнул и исчез. Через некоторое время слегка утихомиренного уколом Майкла выводили из стен колледжа двое дюжих санитаров. Майкл вырывался и кричал что-то по-итальянски. Но из-за скорости его речи, ярости произношения и гомона окружающих понять его было невозможно. Питер упросил санитаров поехать с ними. В дороге Майклу снова сделали укол, и после нескольких минут вялого буйства, он заснул.
Поздно вечером Питер вернулся в свою комнату. Предварительный осмотр Майкла больничным психиатром особого толка не дал. Отделываясь общими фразами, тот старался обнадёжить Питера. Нервное перенапряжение перед дипломом, огромная работа, бессонница, негативные отзывы вызвали у Майкла помутнение сознания. Ему надо несколько дней отдохнуть в стенах больницы. А потом он, психиатр, его снова осмотрит. Возможно, Майклу понадобится только перемена обстановки и отдых. И он снова обретёт себя и свой разум.
Слушая эскулапа, Питер всё больше хмурился. Он помнил, как Майкл будил его своими криками то на итальянском, то на немецком, то на голландском языках. Как его, Питера, пугал блуждающий и безумный взгляд Майкла, когда он его будил от очередного кошмара. Всё началось около года назад, думал Питер, поднимаясь в мансарду, когда Майкл начал ходить к тому странному аналитику…
Питер открыл замок и включил свет. В мансарде после разгрома Майкла ничего не изменилось, кроме одного – картины Майкла не было.
Питер закрыл дверь и быстро спустился в свою комнату. На пороге он огляделся. Всё как обычно, кроме одного: в углу, где жил Майкл, не было ни одного листика бумаги. Питер обшарил стол, тумбочки, полки, шкаф. Даже в кровать под матрац заглянул – ни одного эскиза, ни одного мазка краской или штриха карандашом. Записные книжки и ежедневник с адресом аналитика тоже исчезли. Питер озадаченно опустился на стул…
- Герр Фрейм, перестарались вы с нашим протеже, - произнёс седенький старичок в неприметном пальто, разламывая хлеб и бросая его уткам.
- Мисьё Костакис, - произнёс высокий худощавый блондин лет сорока, глядя прямо перед собой и постукивая массивной тростью с набалдашником в виде головы орла. – Этот оказался слишком восприимчив. Раньше проколов не было
- И, надеюсь, не будет. А какой хороший кадр был! Ведь он и сам по себе талантливо писал! Мне один спец по живописи сказал, что его «почерк», если это применимо к живописи, один в один Караваджо. Если бы не химические краски и холст машинной выделки, он бы свою репутацию поставил, что писал сам Караваджо.
- Ну да. Этот олух и поверил, что жил в семнадцатом веке, ходил по улицам Венеции, Рима и Неаполя и прочее. На нём я опробовал регрессивный гипноз. Может, он в прошлой жизни и был Караваджо, раз в этой никак в себя не придёт? Сколько уже – полгода прошло?
- Да, герр Фрейм. Мальчик сам по себе был талантлив, - мечтательно произнёс старичок и откинулся на лавочке. – Вспомните, как он вас изобразил – как будто фото! А меня в моём старом доме? Бедный студент – вечно голоден. Ему и не надо было притворяться, чтобы зайти ко мне. Это было так просто – подготовить вам почву для ваших психоаналитических выкрутасов. Дальше было делом техники. Что и произошло – он сам к вам пришёл. Что ж, мы с него итак много поимели – вряд ли у кого найдутся средства провести все экспертизы. А и найдутся – музеям гордость не позволит, а коллекционеры не захотят оказаться в дураках в глазах других. Помните скандал с Рембрандтом в Лувре? Замяли. И для толпы – Рембрандт подлинник. Хотя, уж в Лувре-то подлинными остались только с сотни-две картин, - Старичок помолчал, кроша хлеб. – Эх, жаль, придётся искать другой талант, - Он вздохнул.
- Но вам не в первый раз, - буркнул немец.
- Не в первый, - хитро улыбнулся старичок. – И, пока живы мы с вами - не в последний, - Он подмигнул немцу. Тот презрительно передёрнулся. Старичок тихонько засмеялся шелестящим смехом, больше похожим на шёпот. Перед ними в пруду медленно проплывали утки. Вокруг, весело переговариваясь, проходили молодые люди с рюкзаками за спиной и с сумками на плечах. Яркое солнце медленно приближалось к зениту.
