-1-
Всем хорошо известно, что родителей не выбирают. Но жаловаться некому – наши родители были «рождены, чтоб сказку сделать былью», они этим занимались честно, и вот мы имеем эту сказку. Если сузить эту глобальную ситуацию до рамок, в которых можно что-то сказать серьёзно, – можно ли считать, что наши родители что-то оставили и передали нам, что свяжет нас с историей, более, чем просто звериная любовь детёнышей к родному гнезду? Ответ, конечно, обязан быть положительным, но допускает много вариантов. Так или иначе, кто-то вообще не поймёт, о какой истории идёт речь, более продвинутые интеллигентные люди зададут себе вопрос: к какому поколению они принадлежат? То есть, есть интеллигенты в первом, втором, третьем поколении… кто-то помнит бабушку-гимназистку или дедушку, офицера белой армии.
Важно заметить, что даже если дедушка в царской армии не служил, в силу каких-то влияний, мало изученных компетентными службами, внук часто не любил действительность, которая его окружала. Вероятно, несмотря на советский быт, в воздухе носился какой-то дух. Да, песня помогала жить, строить, но люди пропадали целыми оркестрами, – и почему-то кто-то начинал мстить за повесившуюся Марину Цветаеву, отсидевшего 10 лет собственного дедушку, просто ТАК, ну что-то в воздухе носилось, какая-то гадость.
Существование духа самоотрицания никак не объясняют маститые сатирики и диссиденты. Что касается сравнительного жизнеописания «прежней жизни» и жизни «в советском клоповнике», то можно найти блестящие аналитические экзерсиcы. Но анализ не полный, так как моё поколение в нём практически не присутствует. Вообще, русский народ, как его понимали Достоевский, Толстой или, скажем, Чаадаев, – лежит как на блюдечке. Но, почему я, который «до перестройки» Чаадаева в книжных магазинах не видел, – в силу какой-то декартовой врождённой интуиции – не любил советскую власть? Кто я такой и откуда взялся?
Я, конечно, сам виноват, что не читал Чаадаева «до перестройки», разумеется, если бы захотел, то нашёл бы и прочитал. Но тут как раз уместно вспомнить опять родителей. Родители мои читали много: про путешествия Дерсу Узала, детей капитана Гранта – а кое-чего не читали. Я, конечно, не могу их обвинять – существует мнение, что много читать вредно. Хорошо, что они вообще научили МЕНЯ читать. Вообще, мои родители начинали не с нуля, так что я, скажем, поколение 2 с половиной. По тем меркам, это более чем достаточно. Но начну отдавать долги – по порядку.
Родители мои познакомились и полюбили друг друга в городе Нижний Тагил, на Урале. В силу того, что отцу не давала развод его первая жена, подруга детства, мои родители вынуждены были начать новую жизнь сначала. Они поехали в столицу СССР, город Москву, и в министерстве просвещения получили направление в город Сталинск, он же Кузнецк, и позже Новокузнецк. Достоевский по пути на каторгу, или по пути с каторги, проезжал Кузнецкий острог, но это было очень давно. Город Новокузнецк прославил поэт Маяковский – насколько я помню детство, на вокзальной площади всегда висел транспарант: «Я знаю – город будет, я знаю – саду цвесть». Когда я попал в Новокузнецк в 1992 году, этот транспарант убрали – обидно даже. Как пишет Глеб Павловский: «Я глядел на всё это, задумчиво вытирая с лица сей очередной плевок перестройки, и гадал, что он мне напоминает».
Так или иначе, мои родители начали новую жизнь в городе, который тогда ещё назывался Сталинск, и скоро там родился я. Mой отец подчёркивал, что они меня запустили на орбиту в 1957 году, когда был запущен первый советский спутник. Родители преподавали в монтажном техникуме, а чуть позже отец стал работать в проектных институтах. Я смутно представляю, как там всё крутилось – до меня дошли отголоски, но кое-что важное, видимо, я запомнил. Но ещё у меня были две замечательные бабушки – натурально классовые враги. Мама отца была из каких-то супермельчайших дворян – некий дворянин женился на актрисе, которая родила ему 13 детей, выжили только двое. Эта бабушка-«дворянка» училась в гимназии, получала из Москвы посылки с книгами, пила хорошо заваренный чай, обожала Гагарина и вешала по старой памяти портреты Сталина то там то сям. Вторая бабушка была из Одессы, одесской национальности. У неё 12 братьев и сестёр один за другим уехали в Америку, но она, видите ли, вышла замуж за какого-то мерзавца, друга детства, который распространял на Украине марксизм. Потом мне рассказала мама, что он завёл себе какую-то пролетарскую дублирующую жену – и бабушка от него ушла. Но клеймо троцкизма, институт красной профессуры, предрасcудки против самогоноварения – всё это осталось. Две эти бабушки друг друга не переваривали.
Меня, собственно говоря, воспитала бабушка, тайная троцкистка. Она очень много мной занималась, мы ходили гулять, ходили в кино. Я дома сооружал какие-то катакомбы из игрушек, но не столько из магазина, сколько их всякого утиля, подобранного на улице. Утиль этот скапливался в огромных количествах – и раз в два месяца отец устраивал чистку: я помню металлический грохот и его недовольный вид – 90 процентов занимательнейших штук отсортировывалось в мусор.
Бабушку, любительницу чая, отец скоро умудрился отселить в квартирку, которая ему стоила, вероятно, куска cоветской жизни. Бабушка там поставила книжный шкаф, кресло Вольтера, с которого кидала пасьянс. Вот телевизор тогда ещё не существовал – невероятно. Позже, когда я учился уже в школе, я по средам делал визиты – кушал разогретую котлетку из кулинарии и пил разнообразные отлично заваренные чаи. Мы даже беседовали – но не очень содержательно. Немного о Гагарине, немного о Саге о Форсайтах.
Конечно, полученное мной воспитание никак нельзя назвать классическим. Это типичное ни то ни сё. Никаких православных, ни тем более иудаистских верований мне не представили. Я вообще случайно сам на каких-то задворках обнаружил церковь и, пожалуй, испугался. С книгами ещё было ничего – когда я болел, отец прочёл мне вслух, пожалуй, все четыре тома Жюль Верна. Потом организовал специальную секцию детской литературы на стеллажах. Музыку – благородную – мои родители не слушали. Моё музыкальное самосознание началось с песен Владимира Высоцкого, когда отец купил электронную новинку – магнитофон. Как было тогда модно, хотели меня отдать в музыкальную школу, но я провалился на экзамене – чeго-то там не спел, что отец разучивал со мной на аккордеоне, а «пусть всегда будет солнце» провыл как-то без куража. Всё же меня назло отдали какому-то домашнему учителю музыки, я довольно далеко зашёл — что-то до сонат Бетховена. Но потом приехал мой брат из Абакана.
Это было знаменательное событие. Это был сын отца, его первенец, которого он когда-то очень хотел. Его матушка решилa его отдать на воспитание нам. Он был немного меня старше и обладал интересными врождёнными способностями и талантами. Например, он в первый раз в жизни на катке нaдел коньки и поехал, как будто всю жизнь умел кататься. Быстро собирал кубик Рубика. Что касается игры на фортепиано, то он меня за один месяц обогнал. У него был абсолютный слух. Позже, в советской армии в Эстонии, он пристроился музыкантом, и когда вернулся из армии в Новокузнецк, то начал играть в ресторанах на гитаре. Он там музицировал постоянно до самой смерти. Он ещё успел закончить пединститут, ему нравилось возиться с детьми в ПТУ. Но потом скопил денег на новый холодильник, у него эти деньги отобрали в районе Точилино, и милая дама пробила ему висок какой-то «хрустальной пепельницей». Мы до этого только что встретили мой день рождения, 35 лет, и собирались ездить друг к другу в гости, общаться.
Я, собственно говоря, не пишу мемуары, мне важно создать фон. Вероятно, довольно характерная советская семья. Никакой достоевщины. Я хочу понять – как в таких семьях вырастали отщепенцы. Вoобще-то, если определённой следовать логике – наш быт называли, в традиции Михаила Зощенко, советcким клоповником. Уровень клопов моя семья, вероятно, преодолела. Но вот что пишет Бенедикт Сарнов про снег. Сарнов встретился как-то с эмигрантом, кажется, тот когда-то был врангелевским офицером, и спросил его:
– Как вам показалось, есть ли что-нибудь общее между нашей, сегодняшней Россией – и той, старой, которую вы знали когда-то?
Он ответил:
– Только снег.
(Бенедикт Сарнов, «Случай Зощенко. Пришествие капитана Лебядкина», 1993)
В принципе позиция маститого филолога ясна – он сравнивает старое дореволюционное время и время, когда пришёл «новый человек». Исследование, предпринятое на определённом уровне абстракции, сделано мастерски. Если кто не знает, вот знаменитое стихотворение капитана Лебядкина, «второстепенного героя Достоевского»:
Жил на свете таракан,
Таракан от детства,
И потом попал в стакан,
Полный мухоедства.
Место занял таракан,
Мухи возроптали.
«Полон очень наш стакан», –
К Юпитеру закричали.
Но пока у них шёл крик,
Подошёл Никифор,
Бла-го-роднейший старик.
Абстракция Бенедикта Сарнова состоит в том, что потомки такого персонажа принципиально не нуждаются в какой-либо другой поэзии. Критика Михаила Зощенко заключается в том, что у Зощенко нет никакой иронии, он показывает, что если «поскрести, то обнаружится свиная кожа у ВСЕХ». Если бы шла речь о деталях творчества писателя Зощенко, то это можно понять. Но так же, как ирония Зощенко объективирована Сарновым, можно объективировать иронию самого Сарнова. Уважаемый филолог «ставит мужика на колени и бьёт его палкой» точно так же, как эту процедуру приписывают Сергею Жарикову, автору многочисленных стихотворений, не подлежащих классификации. Классификации – «до 1917» и «после 1917». У Сергея Жарикова, у его любимого ученика Игоря Летова – нестандартные для советского человека менталитеты, нестандартные для людей из клоповника, которым методически подсовывали переписку Энгельса с Каутским. А как вообще мог возникнуть какой-то нестандартный менталитет у потомков капитана Лебядкина? Либо всё же новые люди без свиной кожи есть, либо мы имеем дело с концом цивилизации, имеем абсолютный снег — генетический пул российских алкоголиков.
-2-
Я ещё раз сообщаю, что не пишу мемуары. Подробности моей жизни даже меня самого не сильно интересуют. Однако иногда подробности частной жизни нужны как фон для более интенсивного бытия, что останется после нас. Именно такой фон создают для понимания своего личного мифа Карл Юнг («Сновидения, воспоминания, размышления») и Станислав Лем («Моя жизнь»).
Я, конечно, в детстве общался с другим детьми. Из детского сада я как-то странно убежал – вышел за ворота посидеть на солнышке на скамейке, и какие-то тётки меня отвели в детскую комнату милиции. Мама и бабушка чуть с ума не сошли – больше меня в детский сад не отдавали. Далее, за год до школы меня научили читать. Когда я пошёл в первый класс, то проявил фантастическую гибкость и приспосабливаемость: полгода притворялся, что читать не умею – читал со всеми по складам. Учительница знала, что я читать умею, и была в восторге от моей хитрости – ожидалось, что я сделаю политическую карьеру. Во втором классе я всё же осмелел и вышел из подполья – на уроках внеклассного чтения
|
