Работа над ошибками (по страницам дневника сельского учителя)

Цитата (запись за 6 августа 1925 г.):

«Сколько переживаний встречается с вопросом по выселению братьев Зайцевых из Машинского общества (невольно припоминается ограничение земли, как тогда, так и сейчас слышится ропот: одному нужно больше всех). 2 августа 1925 г. в воскресенье ходил уполномоченным от об[щест]ва на суд. Однако на суде наше дело не разбиралось, потому что мы с гр[аждани]ном дер. Машино Поваренковым Егором Максимовичем решили его на суде не разбирать, как неподсудное нарсуду, что мы выяснили в беседе с защитниками. Все же дело по выселению решили направить в Московскую губернскую комиссию по выселению бывших помещиков при губисполкоме. Везде, смотришь, деньги играют важную роль, когда мы было пошли переговорить с защитником по нашему делу, он наотрез отказался: «Я занят и веду защиту Зайцевых». Нам оставалось одно – защищаться самим и давать отбой защитнику.
При дальнейшей беседе выяснилось, что наше дело малоподсудно нарсуду, что мной было сказано выше. Меня смущает одно, как падки люди на деньги, посмотришь, кругом тебя идет несправедливость, замечаешь ее, но вывести не в состоянии. Точно самое получилось и у нас с Зайцевыми. Защитник базируется: как крестьян Зайцевых выселить не могут, тогда как мы прекрасно это знаем, что они крестьянами не были и если будут, то на бумаге, а фактически они останутся теми же, что были и раньше. У меня впереди надежда есть, что дело по выселению увенчается успехом, а пока нужно работать и идти по намеченной цели. Для меня это безразлично, будут Зайцевы или нет, но для общества это имеет большое значение: часть крестьян находится в скрытой экономической зависимости от Зайцевых и вопреки своему желанию должны становиться слугами Зайцевых. Эту скрытую зависимость и нужно снять с глаз крестьянства, и очень метко и верно выразился один из наших крестьян: «Из здорового тела нужно выдернуть стержень чирья, иначе он все время будет разносить заразу». Само дело показывает и подтверждает вышесказанные слова: среди некоторых крестьян чувствуется некоторая натянутость и робость, а про женщин и говорить нечего, эти живут одной мыслью, что Зайцевы ни при чем и они должны остаться. К счастью сказать, что немало имеется и честных борцов по этому делу, которые готовы все сделать, лишь бы только выселить Зайцевых. Моя задача поддержать их борьбу и оказать помощь в этом деле. <…>»

«Дело Зайцевых» – ярко выраженная классовая позиция автора. Чувствуется политическая подкованность и чутьё люмпен-пролетария, хорошо подготовленного в марксистских кружках революционной власти. «…немало имеется и честных борцов по этому делу, которые готовы все сделать, лишь бы только выселить Зайцевых.»
Мы видим наглядный пример, когда нравственная категория «честности» уже отброшена как пережиток прошлого, экспроприирована в пользу неимущих чести, когда, огнём и мечом, закладывался новый порядок и правила «жизни по понятиям», укореняясь в сознании масс всерьёз и надолго. А мы лицемерно спрашиваем себя: откуда столько жестокости и беззакония в нашей повседневной жизни. Не с циничного ли учительского «Для меня это безразлично, будут Зайцевы или нет…» начиналось воспитание человека нового типа, плоды которого мы с горечью пожинаем и по сей день, но до сих пор не можем раскаяться и признаться себе в преступности содеянного.

Де-факто, Зайцевы пока ещё существуют. "Де-юре" – их уже нет. Им уже вынесен приговор… Ибо, не суд, и не закон теперь решает их судьбу, а пресловутая «комиссия…» и классовый подход (то есть подход «по понятиям»).

Однако, вольно или невольно, автор признаёт, что эта инициатива исходила не снизу, и не была обусловлена кровожадностью необразованного народа («среди некоторых крестьян чувствуется некоторая натянутость и робость, а про женщин и говорить нечего, эти живут одной мыслью, что Зайцевы ни при чем и они должны остаться…»). Инициатива была в руках наиболее «просвещённой», «сознательной», обработанной большевистской пропагандой части населения, которая несла в себе победоносные идеи Советской власти: «Из здорового тела нужно выдернуть стержень чирья, иначе он все время будет разносить заразу».

Пасынком этой власти, ревностным и последовательным её проводником и был «наш учитель» – оловянный солдатик народного государства, штампованный винтик партийной номенклатуры.
Эксплуатируя философию толпы, мораль и нравственность рабов – ленивых, наивных, слабых и малодушных, ненавидящих сильных и умных соперников, но всегда нуждающихся в вожаке, тиране, диктаторе – партия большевиков прибрала к рукам не только средства производства и национальные богатства страны, – она экспроприировала право распоряжаться жизнью человека, его свободой, мышлением, чувствами, верой. Но в обмен на утраченные ценности сей легковерный и несчастный народ так никогда и не получил обещанного. Кроме собственно диктатуры, несравнимой по жестокости, лицемерию и цинизму ни с одним самодержавным правлением в истории России.

Цитата (запись за 29 апреля 1926 г.):

«Казалось бы, как домохозяевам крестьянам нужно давно обратить на это внимание, но домохозяева почему-то бездействуют. Это доказывает, что наши домохозяева плохие, не умеют беречь своего добра, а раз они не умеют беречь своего добра, то это отражается на развитии их хозяйства: оно не идет вперед, а стоит на одном месте. Без подсобного заработка нашему крестьянину кажется, что он не может прожить, хозяйство его не оправдает, да при том ведении хозяйства вряд ли оно и оправдает. Нужно взяться за хозяйство серьезно, подсчитать, что оно дает в год хозяину и сколько требуется на год для хозяина, подводя баланс, хозяин увидит, оправдает его хозяйство [затраты] или нет, если не оправдает, значит, что-то нужно сделать в хозяйстве, чтобы оно было прибыльнее, только тогда наши крестьяне могут обойтись без побочных заработков в случае, если таковых не будет. <…>»

Настоящего хозяина раскулачили, вот и приходится заниматься словоблудием. Сколько не говори: «халва» – во рту слаще не станет. Нет у вас больше хозяина и теперь уже долго не будет. Зато: всё вокруг колхозное, всё вокруг моё. Мужик-то, при всём его консерватизме и невежестве, интуитивно чувствовал несостоятельность ваших теорий, лживость и лицемерие идеи коллективизации.

К записям за 21 августа и 12 сентября 1928 года:

Будучи кровь и плоть представителем своего времени, личностью, прямо скажем, невыдающейся, может быть, даже не отличающейся высоким профессионализмом, Михаил Фёдорович, тем не менее, вынужден был нести, и вероятно, честно нёс свой нелёгкий крест сельского учителя, а если быть более точным – рядового подвижника, чернорабочего, просвещенца официального соцреализма. Это был деревянный крест над братской могилой несбывшихся надежд, веры в светлое будущее, счастья и равенства на земле, истлевший раньше, чем тела почивших в бозе тиранов.

Да и велик ли был выбор у простого советского гражданина: партия сказала: «Надо!» – торопись взять «под козырёк», а не то загремишь под фанфары, как злостный вредитель, отщепенец и враг народа. Твои же товарищи первыми от тебя отвернутся.

Тем достойнее выглядят его попытки понять, хотя и с наивным предубеждением и с верой в торжество революционных идей, суть происходящего. Уже 29 октября автор находит должным описать в своём дневнике случай, поистине «крамольный», дискредитирующий партийное и советское руководство, но показательный, характерный во внутриполитической атмосфере тех лет: «Приходит ко мне комиссия…»

«Никак не могу записать свои впечатления. Вечно в хлопотах и работе. Как только приходит осень и зима, так некогда оглянуться назад. Тут и учеба, тут и общественные организации, тут и работа в месткоме. Я за последнее время выбран в местком и работаю казначеем. Состою председателем подрайона и членом совета райшколы. Этим, конечно, моя работа не исчерпывается. Не упоминал о ревизионной комиссии, которой иногда приходится уделять по целым дням. Скоро приспеет и партнагрузка. Вертись, как белка в колесе. А работа производственная должна быть на высоте своего положения, иначе у меня будет дутый человек, мало дающий обществу.
Жизнь нашего просвещенца зависит от целого ряда обстоятельств, обстоятельств, складывающихся вне поля зрения просвещенца. Недавно мне пришлось услышать такую историю со слов З.И. Гладышевой: «Приходит ко мне комиссия в составе: секретаря волкома партии и предсельсовета и говорит: «Разрешите нам на часок поговорить с вашими ребятами». «Можно», – сказала, а сама думаю, что бы такое это значило, по каким делам пришла комиссия. Сижу, а время тянется долго-долго. Наконец входит комиссия в комнату и секретарь говорит: «Посмотрите, что написано». Вижу заявление. Да от кого? От учеников моей группы. Читаю: «Мы, ученики А-кой школы, просим уоно снять учительницу с работы, так как она на нас кричит, грубо обращается с нами. Вместо нее просим нашу прежнюю учительницу Л.И. Ш-нову». С заявлением иду к ученикам: «Ребята, вы подписывались к этому заявлению?» «Мы подписывались, но не знаем к чему. Мы не хотим, чтобы вы уходили». Слушаю. Некоторые из учеников всхлипывают. Неловкое положение. «К нам приходили по домам, ну, мы и подписывались, а не думали того, чтобы вас от нас переводили». На этом история закончилась. Но эта история сильно потрепала нервы бедной учительницы. Обвинение, ни на чем не основанное, было адресовано в уоно и случайно попало в руки секретарю волкома, который хорошо знает некоторых учительниц и учителей».

Дневник М. Ф. Саввина интересен своей наивностью, идейной содержательностью в попытке автора находиться в струе исторических перемен, активного строительства коммунизма, его искренним, неподдельным желанием поймать направление ветра. Он наглядно иллюстрирует тип личности, гражданина, олицетворявшего эпоху насилия и извращённых ценностей.

Правда, нам, самодеятельным исследователям, неравнодушным к судьбам своего народа, докопаться до исторической правды бывает нелегко. Тем более нелегко, что любая информация, любой документ может быть подтасован ретивыми журналистами и издателями в угоду конъюнктурным и своим меркантильным интересам. Ныне факты подаются тенденциозно, с неизменной сенсационностью, и зачастую, с такими купюрами, которых не могли себе позволить, в своё время, даже махровые партийные функционеры. Пытаться понять, по какому принципу выуживаются из архивных фондов документы, письма и дневники, бывшие дотоле тайной за семью печатями – всё равно, что гадать на кофейной гуще.

Ставка, очевидно, делается на невежество и неразборчивость отечественного потребителя массовой информации, падкого до сенсаций, но не утруждающего себя необходимостью мыслить, привыкшего всё принимать «на веру», в красивой упаковке и «в готовом виде».