Ничто не предвещало плохую погоду. Глубокая синева с утра обрушила медовую горячую лаву сияющего солнца на зеленые шапки деревье и на высокую влажно-малахитовую траву.
И вдруг, после полудня, все разом потемнело, и пошел дождь – ровно и настойчиво, назойливо: угнетающим душу потоком...
Шло время: Час, два, вечер, ночь, утро,- а он все продолжал и продолжал свою унылую и нескончаемую музыку. Вся улица развернулась разноцветными шляпками зонтов, и холодный порывистый ветер, вырывая их из рук, осыпал лицо злыми и жесткими коготками капель.
И какой черт вытащил меня из дому? Сидел бы в тепле, медленно покуривая очередную сигарету, неспешно переворачивая в голове причудливую вязь далеких детских воспоминаний, так трогательно и нежно ласкающих усталое сердце.
Черный птенец грача никак не может успокоиться в картонной коробке.
Мне страшно жалко, и я, никак не могу привыкнуть к нему, и от этого, глядя в живые бусинки глаз и чуть приоткрытый огромный клюв хочется плакать, и я уже сам не рад, что принес домой эту обреченную на погибель птицу, и с сопротивлением, послушав совет мамы, выношу ее обратно во двор, в траву... Но еще долго меня не покидает мысль о нем, и я стараюсь забыть, забыть, и забыть…
А дождь все не прекращает свою монотонную мелодию, заливая горькими колючими слезами окна вагона. Я лениво раскрываю книгу, но никак не могу сосредоточиться. Мешает плач ребенка из соседнего купе, и я, понимая, что не вправе, но все равно злюсь, и потерпев еще некоторое время, перехожу в другой вагон.
Слава богу! Там ни душили я, выбрав место, чтобы не дуло: разворачиваю книгу, и она сразу завораживает меня редким мастерством автора, и я в силу своего характера, вечно ищущего какой-нибудь изъян, ничего не нахожу, и удовлетворенный, вынужден признать, что он - поэт! Хотя там нет ни единого стиха, - так хороша его поэтическая проза. И чтобы лучше прочувствовать ее и одновременно отдохнуть, я иду перекурить в тамбур, где через голубоватый дым сигареты и сплошь залитое окошко , остро фиксирую расширяющуюся панораму ежесекундно меняющихся за стеклом картин, но ни мертвых, как в кинозале, а живых, как бы пропущенных через увеличительное действие дождя и сердца, проливающих уже никому не нужные слезы на захлебнувшеюся землю.
Скоро Тамбов! А он все плещет и плещет, обложив все вокруг низко висящей ватой серых туч...Лето! А еще не единой молнии, или хотя бы отдаленного мурлыканья зарождающейся грозы, - просто бесконечный, плотный в своем постоянстве «осенний» дождь. Выхожу на блестящий, сверкающий мокрой ртутью асфальта, перрон. Пассажиры дружно хлопают куполами зонтов и быстро устремляются в чёрную пасть подземного перехода, и дождь в бессильной злобе, торопясь за ними, провожает их серебристым ореолом брызг, как бы отплевываясь от чересчур жирной добычи? проглоченной ненасытным чревом притаившейся гидры.
Мягко и липко, шурша шипами, подкатил автобус и, посадив меня, устремился дальше, раздвигая собой перекрученную лавину дождя. Замелькали за стеклом разномастные домики и дома, ухватившие друг друга за руки, а где в обнимку за плечи, образуя с обеих сторон изломанный проход улицы. Продравшись через этот коленвал в своре урчащих моторов, автобус выкинул меня у больницы, и презрительно фыркнув, покатил восвояси..., и я сразу забыл о нем, увидев у закрытых дверей поликлиники толпу, больше похожую на болельщиков, чем на больных...
- Интересно, куда они торопятся? Если первые, - понятно на удовольствие, то вторые - на очевидные неприятности.
И везде: И за хорошим, и за плохим - великая и всесильная очередь. Признаюсь!- ненавижу очереди. Всю жизнь старался увильнуть от них и в
большинстве случаев мне это удавалось.
И сейчас, с возрастом, я испытываю к ним патологическую неприязнь.
Именно в них, люди знакомятся и ссорятся, находят общий язык и не общий, делятся всякой всячиной, которую никогда не скажут родным и близким...
Парадокс, но именно знакомые люди так наплюют и отравят душу, что забудешь навсегда, что значит делиться с ними своими бедами и горестями...
Очереди, мышиная возня, бесконечные гонки и гонки вперед и вперед за призрачной птицей счастья и удачи - всю жизнь, - и на финише смерть!
Я уже давно как-то отстраненно смотрю на все эти ухищрения, не вмешиваясь в это обычное состояние людей, и улыбаюсь: где презрительно, где с издевкой, а чаще всего равнодушно растягиваю губы в ленивой зевоте: Это мы давно проходили! и все-таки удивляюсь этому крысиному галопу, - и думаю:
- Как же мало надо человеку для полного счастья?
Все это напоминает огромную очередь, дружно марширующую под музыку волшебной флейты Нильса в пучину океана. Маршируют,.. и странно, почти не видят какая красота, и гармония окружает их. А надо то самую малость! Просто постоять, перевести дух и оглянуться вокруг себя: Увидеть, услышать, прикоснуться к этому великому таинству - жизнь! Ведь в ней все и вся для тебя, во имя тебя и ради тебя:
- Музыка, природа, птицы, звери ^ лучшие создания и творения рук и ума человека, вся Вселенная - все ее тайны и загадки, от громадных мирозданий до мельчайшей пылинки - все подвластно мысли человеческой, основа которой - красота!
Но вот врата поликлиники разверзлись и мгновенно сглотнули толпу «болельщиков», выплюнув назад двух-трех зазевавшихся, и уже через несколько минут я свободно влился в круги многоэтапного чистилища.
Очередь уже скомпоновалась около регистратуры, из окошка которой выглядывал ни Архангел Гавриил, а хорошенькие головки молоденьких медсестер... Я миновал их и поднялся на третий этаж к табличке на дверях: Гематолог.
Около нее стояло всего три человека, но и здесь, они уже установили строгую очередность, предупредив, что я - последний. И что интересно, они уже были чем-то возбуждены, уже суетились и устанавливали свой, удобный для них порядок: А то не дай бог кто-нибудь вклинится чужой! И я подумал:
- Может не они, а я не от мира сего со своими взглядами, желаниями на эти понятия о ценности человеческой жизни.
А задуматься было над чем? Этот кабинет и отделение в больнице, люди проходили с опаской. Сюда попадали приговоренные к смерти. Не важно кто раньше, кто позже, но всех, по ускоренному варианту тащила в свои величественные покои с роковым диагнозом: Рак крови - белая королева — Лейкемия.
В отличие от онкологических больных, которым старались не говорить о заболевании, здесь, наоборот, - от пациентов не скрывали зловещей обреченности, и она накладывала специфический отпечаток, как на больных, так и на весь обслуживающий персонал, начиная от врача и кончая уборщицей.
Люди есть люди, и каждый, в силу своего характера относится по разному к выпавшему жребию, но инстинкт жизни заставляет каждого надеяться на чудо, на его, как правило, не происходило.
Это только в библии, для поддержки штанов, рассказывают сказки о чудесных исцелениях, а грубо говоря, просто дурачат человека, который и не подозревает, что является всего лишь агнцем в руках хитроумных действий церковных служителей.
Здесь же! - Лейкемию не зря называют белокровием - румянца не увидишь, и все горят на медленном огне ее беспощадной инквизиции.
Я не говорю про себя, когда после анализов подтвердился диагноз, меня он особенно не удивил... Короче, внутренне, я уже был готов к нему и никакой паники или отчаяния не нашлось в моей душе, и переступив через этот порог спокойно решил: Сколько протяну - столько и будет! И после, хотя мысль и не отпускала, что ты балансируешь на этой грани, постепенно привык, хотя кажется, что к этому привыкнуть невозможно...
Но у меня получилось. Хотите, верьте, хотите нет, и бог вам судья, в которого я не верю. Я молчу про пожилых и старых... Про их звериную цепкость за жизнь,... Мне почему-то стыдно было это видеть.., но это дело их совести.
Страшно за молодых и совсем юных, которых эта белая падаль жрала как деликатес, и они таяли на глазах, буквально, как свечи. Накаченные химикатами, облепленные с утра до вечера и ночью паутиной переливающих устройств, они, еще не понимая, что умирают, смотрели на врача, как на бога... И эти боги в белых халатах, конечно, делали все, что возможно, но перед этой хищной невидимой тварью и они были бессильны.
Единственное, что они могли - это оттянуть мгновение смерти на какое-то совсем небольшое расстояние.
Вечером видишь человека, а утром его уже нет, и на освободившееся, еще теплое место, приходит другой, в полном неведенье о своем предшественнике. Мы выходим покурить на площадку перед палатой и больные с других этажей стараются побыстрей прошмыгнуть мимо нас, словно мы, как прокаженные, можем заразить их своей экзотической болезнью...
В палате еще терпимо, но в процедурной, где переливают кровь, работает какая-то установка и от нее стерильный воздух пропитан каким-то необычным, безжизненным запахом, и от него кружится голова...
И больные, лежащие рядком, на застеленных коричневой клеенкой топчанах с воткнутой в изгиб локтя иглой капельницы, совсем не похожи на живых, а выглядят какими-то сухими и замороженными мумиями... И над всеми парит, как ангел-хранитель молоденькая, но опытная сестра милосердия, и ее ласковые ловкие руки и ровный мягкий голос успевают поддерживать этот неукоснительный покой и порядок среди пациентов.
И странно,- через некоторое время они вдруг оживают и, поднявшись, со своего надоевшего ложе покидают процедурную навстречу новой порции живительной крови, и так будет всегда, пока чья-то безжалостная рука не остановит это, так быстро летящее время...
Медленно-медленно, как бы нехотя, лениво скатывается лекарство живительной и отравляющей влагой, капля за каплей, в разбухшие исколотые вены, и бледное лицо на мгновение окрашивается хрупко-нежным румянцем; и уже находится место шутке и появляется аппетит, и вечером, почти неслышные шаги накручивают метры по кольцу коридоров палат и, смотришь, выписывается домой до нового возвращения эти круги между адом и раем, в это чистилище уже полупрозрачных душ и тел, и на какое-то время отбрасываются костыли и человек снова бросается в гущу покинутой жизни на собственных ногах - таких хлипких и ненадежных, но все-таки на собственных, которые еще совсем недавно не держали его...
Я выхожу из поликлиники, а на улице уже пылающее солнце... Жарко! Низкие облака туч, еще набухшие от оставшейся влаги, медленно скатываются в одну сторону, собираясь где-то дальше в грозовые, кипящие злостью облака. А люди, в легкой одежде, еще белые-белые... Редко-редко, кто промелькнет шоколадно сияющей кожей, пойманного где-то на юге загара.
Пятница! На улицах людей невпроворот. Я иду сквозь них: Они для меня, как хозяева для меблированной квартиры - просто нужны и не более... Остановился со знакомым, перекинулись парой слов, не придавая им никакого смысла, и расстались...
Что мне до него и что я для него? Так эпизод!- случайность встречи…
Пришло время, и стараешься не тратиться на пустые разговоры, бережешь собственное спокойствие и поэтому, увидев кого-то из бывших друзей обегаешь их стороной, зная, что ничего нового они тебе не сообщат и сами
