Шесть дней, которые погтрясли мой мир

не регистрировало. Отказаться от победы было немыслимо, и Катерина Ивановна приняла вызов и, доведя гаишников до нервного истощения, в пять попыток получила права на вождение тяжело доставшегося и, в общем-то, не нужного и неудобного для её возраста и пола трёхколёсного транспорта. Назло и в отместку всем, она оседлала неустойчивую машину и стала гонять по городу, не принимая во внимание с трудом выученные правила движения и не жалея ни себя, ни технику так, что прохожие, ещё издали заслышав срывистое тарахтенье издёрганного мотора, испуганно шарахались, а начальник ГАИ, в конце концов, смирился, поскольку отчаянная водительница всё равно не отдавала своих прав, а при попытке реквизировать злополучный транспорт, выставила навстречу сохранившуюся партизанскую берданку. Да и совет ветеранов полностью был на её стороне, оберегая от посягательств единственную добытую им победу в войне с местной властью. К тому же и движение в городе было не ахти каким интенсивным, чтобы опасаться пробок и столкновений, а единственный светофор, криво повешенный на перекрёстке у горкома и горисполкома давно уже не вызывал никакой реакции у местных. Как и его собратья в больших городах, он тоже зажигал в разные стороны разные цвета, но больше половины из них были всё же бесцветными, поскольку цветных стёкол взамен выбитых резвящимися ребятишками не имелось, и все знали, что если светит верхний фонарь – езжай, а если нижний – стой, если хочешь, конечно. Не знающие приезжие часто попадали впросак. Так, один из них, неведомо как заруливший на «Волге» в нашу глушь, тщетно ожидая зелёного сигнала, попытался прорваться на нижний жёлтый, мигавший от болезни и усилий, но тут же был пресечён самим начальником ГАИ. Попытавшись оправдаться тем, что светофор, мол, испорчен, он был уличён во лжи собравшимися тут же зеваками, которые на опрос оскорблённого начальника единодушно показали, что нижний огонь у светофора – всегда красный. Получив от ошарашенного местными техасскими порядками горе-водителя десятку, начальник аккуратно сложил её вдвое, засунул во внутренний карман запылённого френча, отдал честь, миролюбиво посоветовав не нарушать, и удалился под одобрительными взглядами свидетелей, нисколько не сомневающихся в праве водителей рейсового автобуса собирать деньги с пассажиров без выдачи им билетов. Глядя с любовью и завистью на мото-Катю и записавшись во все возможные очереди ещё сызмальства, горожане наши, не особенно-то надеясь на такой же успех , потихонечку-полегонечку приобретали по воскресеньям на скотском базаре в областном центре поезжанные и пошарпанные мотоциклы, мопеды и мото- велосипеды, большинство из которых не имело не только зарегистрированных номеров, но даже зарегистрированных водителей. У меня по молодости и недостатку нужных связей мотоцикла не было. Зато в заводи у общественного причала качалась бело-голубая дюралевая лодка, купленная у бывшего главного инженера, которому она была построена бесплатно на нашем заводе благодарными рабочими за то, что он никогда не препятствовал выносу необходимых в личном хозяйстве вещей, да и сам по этой части был не промах.
Странно, но в нашем городке ни среди баб, ни, тем более, среди мужиков совсем не пользовались популярностью стиральные машины. Только в последнее время они стали появляться у совсем уж изленившихся молодых жён, всеми способами старавшихся приспособить к этой технике своих изнывающих от жары летом и от мороза зимой мужей. Затяжная эта война только начиналась, и можно смело сказать, что эталоном благополучия бельемешалки не были. Моя, однако, тоже приобрела, и я готовился к длительной обороне.

- 2 -

Можно было бы ещё долго рассказывать о моих добрейших и неприхотливых сородичах и о нашем медленно агонизирующем, угасающем городе, который, несмотря ни на что, мне дорог и дорог по двум причинам: я здесь родился и здесь же крепко и, как оказалось, на всю жизнь втюрился. И хотя между этими знаменательными событиями прошло целых тридцать лет, в промежутке между ними, как это ни прискорбно, я не могу выделить ни одного более-менее равного им в своей уже достаточно длинной жизни.
Политех я заканчивал в областном центре, все каникулы, праздники, выходные и даже свободные между экзаменами дни предпочитал проводить на родительских харчах, сохранив тем самым прочные местные корни. Краткое пятилетие раздвоения между большим и малым городами, между интернациональной и русской культурами закончилось, в конце концов, в пользу вторых, потому что, сам себе не признаваясь, я был доволен, что поддался на уговоры родителей и обосновался здесь. Это моя земля, моя малая Великая родина. Мне здесь уютно.
Не оставила заметной душевной раны и женитьба, случившаяся будто мимоходом два года назад. Познакомились мы с ней на танцплощадке, куда заходил я только под приличным газом и только поглядеть, не опускаясь с уровня главного инженера самого главного завода в городе до низкого уровня бесформенной неоперившейся молодёжно-подростковой тусовки, и купился – романтик – на необычную для наших мест воздушность форм, бледную тонкость черт, загадочную молчаливость и безропотную податливость. Взаимных разговоров почти не было. Был один монолог. И это тоже нравилось. Нравилось и то, что она не здешняя, живёт в областном центре с родителями и овеяна лёгким покровом той, более высокой, цивилизации. Когда же я привёл её домой, то сразу выяснилось, что мы – законченная пара, и пора, пора, пора заржавевшему в жестянках великовозрастному дитяти отблагодарить-таки, наконец, заждавшихся родителей внуками. Сопротивляться мне было лень, да и вообще – раз принято заводить семью, то почему бы и не в этот раз. Так что свадьба сладилась скоро, и от неё у меня в памяти остались только мерзкие воспоминания-отрыжки о повальной пьянке, о горьких и безвольно-мягких мокрых губах невесты, о безликих, как и у дочери, фигурах тёщи и тестя и – никаких впечатлений о таинстве первой брачной ночи, хотя она и обернулась рождением сына.
Первые слова, которые я услышал от жены, приняв живой свёрток у дверей роддома, были: «Больше я рожать не буду, так и знай!» Свадьба и роды сильно её изменили, сняв ореол загадочности и превратив в обычную жену, напичканную попрёками и жалобами, а я стал обычным мужем, скрывающимся от семейной непогоды на работе и в кругу друзей на рыбалке. В общем, жаловаться было не на что. Особенно, когда неработающая благоверная с отпрыском, устав от каторжной жизни в нашей двухкомнатной отапливаемой, но без сортира, конуре, всученной мне, недотёпе, хотя и главному инженеру, умеющими заботиться о семье сослуживцами, уезжала отдыхать к родителям в их трёхкомнатную со всеми встроенными благами и даже с газом.

- 3 -

Так было и в первый из короткой череды самых счастливых дней моей жизни, о чём я тогда и не подозревал. Проводив их вчера и освободив за бутылкой с приятелями мозги от сонма наставлений, указаний и предупреждений, я в законном отпуске, начавшемся сегодня, сидел на ступеньке крыльца-веранды нашего деревянного трёхквартирного дома, отворачиваясь от бьющего прямиком в правый глаз утреннего яростного солнца и тупо наблюдая, как через дорогу за шатким расползающимся забором местной каторги-фабрички по производству трёх самосвалов цемента в месяц бесформенные серые от цементной пыли фигуры с такими же серыми корковыми масками на лицах перетаскивали тяжёлые серые мешки. Возникая из стоящей облаком пыли грохочущей мельницы, они походили на серых лунных жителей или на раздувшихся мертвецов с живыми глазами. Но я-то знал, что это никакие не лунатики и не ходячие трупы, а самые обыкновенные русские бабы, и некоторые из них очень и очень. Знал потому, что руководил всем этим адом мой приятель и напарник по рыбалке. Каждый квартал он, мучаясь душевно, составлял планы и отчёты по снижению доли тяжёлого женского труда, но я что-то так и не замечал каких-либо изменений через дорогу, где по-прежнему надрывались женщины, а единственный мужик вёл учёт, напрягаясь в счёте засыпанных и оттащенных на склад мешков. И с этим ничего нельзя было поделать, потому что никто не хотел работать на дешёвой неквалифицированной работе, работы в городе вообще не хватало, а уж лёгкой женской – и вовсе. Да и женщин в городке было значительно больше, чем мужчин, отчаливавших при первой возможности на крупные стройки социализма, а значит – насовсем. У меня на заводе передвигали, поднимали и таскали тяжести тоже женщины, и, давно привыкнув к этому, я, наблюдая почти не видящими глазами непыльную работёнку на фабричке приятеля, думал не о них, а о том, что надо бы нам сговориться на зорьку.
Приятную мысль перебила скрипнувшая сбоку дверь, из-за которой вывалилась целая толпа: наш экономист-нормировщик, его жена-колода, двое школяров-сопляков и ещё младший брат экономиста с девицей, которая была, кажется, племянницей жены другого моего соседа – нашего мастера. Все сначала весело поздоровались, а потом ещё веселее стали прощаться, и я вспомнил, что сосед этот добыл каким-то образом семейную путёвку в Крым, его братик возвращается в мединститут, где ему предстоит какая-то последняя практика на безгласных трупах в морге, а девица, наверное, их всех провожает. Вспомнил и вчерашний наказ-просьбу студента то ли в шутку, то ли всерьёз за вечерним общим ритуальным пивом на веранде последить за девой, с которой у него завелись шашни, и он даже намеревался жениться на ней после окончания института и распределения. Теперь они уходили весёлой толпой, и я впервые за две недели, что она здесь, обратил внимание, приноравливаясь к принятым обязательствам,  что со спины поднадзорная очень даже ничего: фигуристая, с приятной ложбинкой между лопаток, стройная, с копной тёмно-русых волос, свободно откинутых на спину и спускающихся ниже плеч. Боковое солнце совсем ослепило, не дав рассмотреть объект более детально, но мне этого и не надо было. Их уход мне приятно напомнил, что дома, слава богу, никого нет, и я могу в тишине и сладости покемарить, пока не опухну, а там видно будет.
Не знаю, как вы, а я давно заметил, что чем больше спишь, тем больше хочется, и вообще – выспаться невозможно. А ещё: когда можно спать вдосталь – чёрта с два заснёшь. Так и сейчас. Промаявшись в полусне-полудрёме до самых жарких часов дня, я, пересилив вспухшую лень, встал и, не умываясь, в шлёпанцах на босу ногу, в мятых домашних брюках-трико и в не менее мятой тенниске отправился за живительным пивом. Сил достало только дойти до ближней бочки-цистерны, что стояла на вечном приколе на нашем конце города, пополняемая по необходимости молоковозкой. Обычно же я беру пиво из другой цистерны, обитающей так же испокон веков на другой стороне города, и не из вредности, а после случая, что приключился с Манькой – маркизой Помпой.
Как-то под раннее-раннее утро она, одолеваемая похмельем, задумала подлечиться пивком и, вспомнив, что наша цистерна опорожнена и открыта, понадеялась, что хоть со стакан-то на дне осталось, направилась к ней. Кое-как забравшись наверх и открыв не запертую крышку, она просунула руку с банкой внутрь по плечо, поболтала в