Музыкант

три пикообразных гранитных останца с пятнисто выбеленными птицами вершинами, на которых безбоязненно гнездились юркие морские уточки. Ниже, почти над самой водой парили ненасытные чайки и бакланы, косо срываясь под ударами ветра ещё ниже, в тесное пространство между волнами, и снова взмывали над уходящей к берегу волной. Дул лёгкий порывистый бриз, накатывая широкие волны на берег. Всё было знакомо и немо отсюда, с высоты. Вдруг от берега к мареву побежала большая тёмная тень синеющего снизу большого облака, спрятавшего-таки сопротивлявшееся сну солнце, и среди ряби волн музыкант отчётливо увидел кланяющиеся белые паруса баркасов, гонимых бризом.
Сердце замерло, а в голове застучала тревожная мысль: успеет ли? Успеет ли он встретить их? Он даже не задумался, почему это надо. Просто он должен быть на берегу, когда возвращаются баркасы. Ослабевшие ноги сами несли его вниз по серпантину пыльной каменистой дороги, а задыхающиеся лёгкие судорожно ловили всё усиливающиеся потоки морского воздуха с целительными запахами морских водорослей и крупного морского шиповника. Из-за высоких кустов и низкорослых дубов и берёз с искривлёнными от холодных ветров и туманов патлатыми вершинами он больше не видел парусов, боялся, что опоздает, и почти бежал. Теперь бежал из города, где было много его любимой музыки, бежал к морю, где её не было, где она была не нужна. И всё же бежал. И успел. Когда, загребая усталыми ступнями сыпучий песок и спотыкаясь о высохшие водоросли и камни, вконец измождённый и мокрый он приплёлся на берег, баркасы уже сбросили украшающие их паруса и на вёслах пробивались к берегу в бурлящем прибое. Рыбаки бесстрашно выпрыгивали в воду и, подталкивая судёнышки сзади и с боков, всё убыстряя их движение, почти неся на руках, выкатывали их на прибойной волне на пологий берег. Плоские днища с глухим шелестом бороздили мокрый песок и гальку, зарываясь килевым брусом, и замирали, сопротивляясь уходящей волне. Опять выглянуло солнце, чтобы в последний раз убедиться, что все баркасы возвратились, и, обдавая их своим неярким уже тёплым светом, сушило избитые бока с чёрными полосами просмолки и пятнами изъеденной солью краски. Привычные руки неторопливо и споро освобождали баркасы от рыбы и снастей. Заняты были все, только музыкант неприкаянно стоял с опущенными руками и косой стыдливой улыбкой, не зная, что делать.
- Эй, музыкант! Иди, помоги.
Он не сразу узнал вдову в объёмистой прорезиненной робе, мокрой и блестящей от соли и приставшей чешуи, в грубом вязаном свитере, закрывающем горло до самого подбородка и сам подбородок. Она откинула капюшон, ветер забросил прядь её тёмных волос с проседью на лицо. Из-за пряди на него приветливо смотрели темно-карие, теперь уже не скорбные глаза мадонны, а глаза всё понимающей и отзывчивой женщины – матери и хозяйки. Музыкант благодарно, с рыдающим всхлипом улыбнулся ей и, спотыкаясь, падая вперёд, устремился к ней всем своим нескладным истощённым телом с руками-плетями, для которых вряд ли была подходящей рыбацкая работа. Но женщина поняла его, поняла тоскливую неприкаянность не только здесь, но и в мире, и не обращала внимания на бессильную и бестолковую суету, молча отодвигая, когда он мешал и не мог, подталкивая к тому, что было ему по силам. С ней работали всё тот же дед и двое подростков, вероятно, её дети. Улов был не особенно богат, но значительно больше, чем тогда. Наполненные корзины, изредка сотрясаемые ещё живущей рыбой, выстроились у баркаса, приятно поблёскивая в быстро тающем свете приморского дня.
- Понесли.
Ему тоже досталась последняя, неполная, корзина, и он, часто перекладывая её из руки в руку, почти волоча, потащил следом за ребятами, бездумно оставив своего бесценного Страдивари в тёплой мягкой тени потрескивающего на воздухе отдыхающего баркаса. Потом музыкант помогал на берегу чистить и мыть рыбу, собирал дрова, носил воду и ещё что-то, с радостью откликаясь на любой зов, довольный своей необходимостью здесь, начисто забыв, что совсем недавно там, наверху, над морем, он был Великим Маэстро.
За широкий дощатый общий стол он уже без приглашения сел рядом с вдовой и, пожалуй, впервые за долгие-долгие дни и месяцы ел много и с удовольствием, беря большие разваливающиеся куски рыбы с общего блюда и запивая их из большой железной кружки терпкой жирной юшкой, отдающей пряным запахом лука, укропа и круглого перца. Когда все насытились, убрали со стола, дети, устав, угомонились, рыбаки закурили, молодёжь ушла в тень, а женщины разошлись по домам, старший попросил:
- Сыграй, музыкант.
Он совсем не ожидал такой просьбы, растерялся, непрошеные слёзы выступили на глазах, и не сразу поднялся, чтобы пойти за всё ещё покоящейся под опёкой баркаса скрипкой. Когда же вернулся, то не решился выйти на матовый серебристо-золотой свет большой оранжевой луны, а спрятался в тень высокого ракитника, с тревогой ожидая услышать привычную фальшь звуков.
Но скрипка запела, да так, что сладко замерло в груди и по спине побежали холодящие мурашки тихого восторга, как будто ей не хватало свежего воздуха моря взамен затхлого воздуха концертных залов. Музыкант чувствовал трепетную вибрацию совершенного тела и податливый отклик на уверенные движения его пальцев и смычка. Они опять стали одним целым. Слёзы застилали глаза, хорошо, что в тени они были не видимы, обильные и облегчающие, примиряющие и очищающие, слёзы вдохновения и любви к жёстким людям у моря. Он импровизировал. Ноктюрны Шопена и «Рондо» Чайковского, «Элегию» Массне и вальс Сибелиуса, пьесы Венявского и ещё что-то минорное, что рождалось в изболевшейся душе и находило отклик у скрипки, всё дарили они рыбакам в этот прекрасный вечер. Заслушавшиеся звёзды стремительно падали, перечёркивая опрокинутый тёмный небосвод, сплошь усеянный сверкающими умиротворёнными душами умерших. Разволновавшиеся невидимые листья вдруг, не удержавшись, вплетали в мелодию свой тревожный шелест, а какая-то птица, не выдержав, с жалобными всхлипами, сбивая в темноте листья, улетела дальше от берега. Даже невидимое грозное море одобрительно хлопало волной и снова затаивалось в слухе.
Слушатели всё прибывали и прибывали. Скоро весь рыбацкий посёлок был на берегу, притянутый завораживающими дивными звуками. Все молча внимали широкому элегическому пению скрипки, замирая вместе с ней на тревожных глиссандо и глубокими вздохами провожая длинные крещендо, радуясь плавным красивым легато и легко покачивая головой и плечами в такт деташе, настораживаясь на стаккато и отдыхая на пиано. Музыкант играл и играл, боясь остановиться и снова потерять нежданно обретённое созвучие своей души и инструмента, играл до тех пор, пока скрюченные судорогой пальцы не начали соскальзывать со струн, терзая мелодию. Тогда он замолчал. Услышал оглушительный прибой и громкий шелест листьев и гальки, увидел яркие перемигивания звёзд и отрешённые просветлённые бледные лица рыбаков с погружёнными в себя глазами, увидел детей, которые смотрели на него внимательно и загадочно, увидел обнявшихся и застывших в объятиях парней и девчат, увидел и понял, что победил, и вся горечь, скопившаяся в сердце, разом ушла, уступив место радости и любви. Он бережно отстранил скрипку от щеки, нежно поцеловал её и заботливо уложил в футляр, потом устало присел на свободный краешек скамьи, нервно массируя усталые пальцы и ожидая реакции своей необычной публики.
Тишину нарушил старший.
- Много раз, засыпая, я думал: хорошо бы увидеть во сне мать. Но она не приходила. Когда же ты играл, музыкант, я увидел её совсем молодой и красивой. Она стояла на берегу, ожидая отца, в голубом платье и с белой шалью на плечах.
- Она никогда не закрывала свои прекрасные длинные волосы цвета высушенных солнцем морских водорослей, - вставил дед из команды вдовы.
- Да, - продолжил старший. – Ветром их далеко относило в сторону, открывая лицо, на котором сияли большие голубые глаза в цвет платью. Они сияли потому, что видели возвращающегося отца, который так любил её голубые цвета.
- Она так любила его, - снова не удержался дед.
Старший больше ничего не сказал, удерживая в памяти дорогие видения.
- А мне привиделся большой-большой город со сверкающими дворцами и чистыми улицами, на которых было много красиво одетых людей. А ещё…- девушка, которая хотела было в избытке чувств поделиться сокровенным, засмущалась, закрыла лицо руками и затихла.
- Мне же пригрезились мои взрослые сыновья, вернувшиеся с уловом на новой лодке, - тихо произнесла вдова и добавила почти шёпотом: - И с ними – отец.
Никто больше не посмел поделиться своим, молча сопереживая неутолимому горю жены и матери. И снова молчание нарушил старший.
- Я не знаю, зачем ты пришёл к нам: очевидно, тебе так надо. Живи у нас так долго, как тебе захочется, и будь нашим гостем.
Он медленно оглядел сидящих за столом и стоящих рядом и остановил свой взгляд на вдове.
- Он будет жить у меня, - тотчас же согласилась она с молчаливой просьбой старшего.
Но музыкант не хотел быть гостем, не хотел быть тем, чем был в прошлый раз: зависимым и ненужным.
- Я хочу в море, - слегка пресёкшимся голосом сказал он. И была в глухом голосе такая твёрдость и упрямство, что никто не возражал. Да и не умели они этого, понимая, что главное – работа в море. Старший снова посмотрел на окружающих рыбаков, ожидая чего-то, и снова сказала вдова:
- Он пойдёт со мной.
Тяжело поднялась со скамьи, властно бросила через плечо:
- Пошли, музыкант, завтра рано вставать: будет погода.

- 4 -

Следующим ясным и безоблачным тихим днём, напоённым солнцем без предела, рыбаки вернулись как никогда рано. Вернулись все баркасы, кроме одного. Не было баркаса вдовы.
Рассказывали, что невесть откуда взявшийся смерч по широкой дуге, целенаправленно и неотвратимо, надвинулся на лодку вдовы, медленно поднял её высоко вверх, разломал, завертел и разбросал по большой окружности. А потом так же молча и не спеша, как будто сделал своё дело, ушёл в море, никого больше не тронув. Ошеломлённые расправой рыбаки прекратили лов и долго и упорно фронтом бороздили место катастрофы. Попадались разорванная снасть и парус, дохлая рыба и обломки корпуса лодки, но людей не было. После полудня, убедившись, что поиски напрасны, они, не испытывая судьбу, ушли.

- 5 -

Долго после этого выходящие вечерами на берег рыбаки слышали стелющуюся и едва слышную далеко в море печальную мелодию скрипки. Тогда старший принёс из дома вдовы осиротевшего Страдивари, раскрыл футляр и оставил инструмент на берегу. Далёкая мелодия пропала. Душа музыканта нашла, наконец-то, успокоение в скрипке, присоединилась к родственным душам Великих.