хромые рассказы

перочинный нож, ещё днём найденный на дороге. Гроза настигала меня: она хлопала поначалу детскими новогодними пищалками, от которых ни грома, ни молний – а так, развлеченье; но потом забабахали петарды, как будто небеса мне грозились – стоять и не двигаться - а я больше ускорил шаги, и казалось что уже самые молнии выбиваются спод моих сапогов, рикошетя свеченьем на небе. В чёрных кустах на обочине заверещал как младенец перепуганный заяц, прибитый ударом к  земле; а когда он немного отошёл от контузии и распрямил свои тряпошные уши, то бросился ползком к моим смелым и бодрым ногам - все животные  ищут спасенья у сильного. Тут я воспрял угасающим духом, подбросил  в сердечную топку дровец, и укрыл бедного зайчишку  за пазухой. А за ним прибежала лиса, рыжие рвя на себе волоса - спасисохрани, мол, я тебе пригожусь: и полезла в рюкзак, где я сало хранил, от себя хоронил, чтоб на чёрный денёк. Следом волк с обезумевшей  пастью - слюни хлещут, что  бешеный. В общем, всех я собрал под себя, как защитник природы; а молнии хлещут то  справа, то слева. То прямо над мной норовя. Мне страшно, и боязно вусмерть: взмолился сначала – пощади - а после вспомнил, какой на себе целый мир я несу. И полегчело разом. Что я – уж не я. А святой богатырь, которому дядька с небес всю силу свою воспослал, чтобы землю хранить, от врагов берегить. И громы-молнии с ужасом всем - это мелкое так, испытание.
=======================================================

  Почему-то  все мне говорят, что надо попроще жить, а попросту просто. Не увлекаясь идеями и творениями, чтоб не забивать свою голову вселенской ерундой. Вот есть жизнь, в которую я родился, и  для того чтобы в ней означить себе неприкосновенное место, нужно всерьёз подстраиваться под окружающих людей, не шутя и без смеха. Ведь если я буду жить не таким как все, то кто же из  этих всех захочет видеть меня рядом с собой, кто захочет дружить и любить? Может, именно поэтому меня носит с рюкзаком в одиночку по глухим переулкам. Поэтому я и меняю так часто работу, чужа к  добрым людям в любом колективе, хоть в самом сплочённом.
  Большинству людей вокруг нужна стабильность - в жизни и в работе, в общении и любви. Они приемлют перемены, но только если те приведут их к улучшению благостояния, к радостям и развлечениям. А так как заранее  неизвестно, чем закончатся все эти реформы общества и сознания, то люди не хотят терпеть и страдать ради великого - будь даже кратенько. Они так долго жили в коммунистическом недоедании и демократической нищете, что любая видимость потребительной стабильности приводит их в состояние сытого довольства. И те лидеры общества, называющие себя  маргиналами, которые  зовут людей оторваться от сладкой кормушки, ничем не отличаются от  остальных, в сонной истоме хрюкающих у корыта. Ведь и богатеи бизнеса, и светские звёзды, и громкоголосые политики не в силах уже отказаться от своей развращающей роскоши и искусительной славы. Нет нынче в народе того, кто мог бы повести к высшим идеалам - все слабы да изнежены.
  Сильными могут быть только одиночки. Кто привык во всём на себя полагаться, и не ждёт особого подспорья из тылов, забитых под завязку полевыми кухнями с рисовой кашей. Но одиночки по сути характера живут в основном для себя, абсолютно не страдая от жёсткого своего эгоизма - и совсем не намеряются вести за собой в светлое будущее коллективы и народы. Они сильны своими волевыми натурами, но безответственны в действиях: им что сморкнуться - положить под ноги бунту сотню человеческих трупов. Мёртвых. Ведь кто не жил с людьми, не чаял их радости и беды - не сможет понять нутро другого человека. Живого.  
=========================================================

  - Я бы с удовольствием от тебя переселился,- говорю утомлённо ему, подгрызая несъедобный колпак шариковой ручки.
 - А куда?- он вылупил глазки, не понимая чем помешал.
 - В другую квартиру.- Вздохнул я оттого, что другой у меня нет. И выгнать его уже стыдно: страшно даже - на улице волки.
 - А у тебя ещё есть квартира?- он глядел на меня как бездомный  скиталец на злую собаку: что ей нужно, всё здесь - конура, и ошейник, и миска.
 - Нету, пацан.- Ты свободу мою прикарманил: нянчись с тобой до доски гробовой - хотя вслух я ему не сказал, боясь удерёт от обиды.
 - А ты меня не любишь?- он смотрел бирюзово, словно я бросил тыщи людей за порогом, которых любил и любили они.
 - Люблю. Но понимаешь…- Ты всё же понять должен: мне хватает сумятицы буден, рассветов закатов людей, я от жалости принял тебя в свою жизнь - но теперь ты гремишь в ней как бубен. А она ведь не твоя.
 - А хочешь, мы поиграем с тобой в тишину?- он давно уже крутил пуговицу на рубашке и докрутился: пуговка вырвалась с ниткой.- Вот,- протянул её мне, потому что спрятать теперь  было некуда, а то бы конешно.
 Я засмеялся: трепетным видом своим он стал похож на незадачливого бедокура, который хотел сделать приятное - и вот опять вляпался.
 - Чего у тебя пуговицы постоянно рвутся? ты наверное нервный.
 - Не знаю,- от моего смеха и его оттянуло: он будто раздался, расплылся - тот сжатый комочек, и губы полезли к ушам от улыбки.- Когда в школе меня отвечать вызывают, то я их кручу, вспоминаю.
 Тяжело и муторно говорить  с человеком, а особенно с человечком, который виноват в придуманной вине, и не понимает в какой и за что - а оттого трусливо смущается, льстит, лебезит даже. Мальчишка ведь не был таким больно взрослым, и не умел подстраиваться к чужому паршивому настроению, а со мной научился.
 - Может быть, в зоопарк сходим?
 - Ооооо! Давай.
  В саванне лев. Он не совсем уже жёлтый, как его красиво показывают в телевизоре, подманивая колером неживого цвета - он теперь прелый словно листва   осенью, а когда в его владениях начнутся затяжные дожди, то весь львиный прайд вместе с детёнышами – а особенно малыши, потому что они всегда бегают где ни попадя - так вот все они станут грязно коричневыми.
 - Какие же они смешные и добренькие котята.
 - Руку из клетки вытащи.
 А тут обезьяны. Шимпанза почти чёрная, и только задница, которую она мне нагло показывает смеясь иль заигрывая, красного яркого оттенка - будто наждачкой натёрта. Горилла нам ничего не показывает: она громко стучит себе в грудь кулаками, вызывая наверно на бой, и по  тому, как вокруг неё сгрудились нервные зеваки, чувствуется напряжение битвы - вот сейчас, только дайте подальше уйти.
 - Куда мы с тобой убегаем?
 -Это не убёг а плановое отступление.
  К розовому слону. Почему он розовый, не знает даже молоденький служитель, который рядом убирает какашки зверей. Но слон очень симпатично оттеняется оранжевой стенкой своей большой конуры и её же жёлтой крышей. Видно, что бойкие потешные маляры получили от начальства крупный  заказ, а потом ещё и мандюлей за перевыполнение плана. Но слона в обратно перекрашивать не стали, потому что – вопервых - от запаха краски он впадал в африканскую спячку - а вовторых - его смешливый для гиганта вид привлекал в зоопарк всё больше посетителей.
 - Ты зачем слоника пальцем скоблишь?
 - А может он оттерётся.
  Не может. Его уже жираф с длинной шеей вылизывал  шершавым языком, перекинувшись по-соседски через забор. Бесполезно, ни одного нет серого  пятнышка. Зато  у самого  жирафа полно бурых пятен на солнечной шкуре - он  был бы похож на ходячую берёзу, пускающую ноги корни то там то сям, но его маленькая головка совсем не походит на её пышную крону. А вообще-то жираф очень добродушный.
 - Куда ты полез, шмакодявка?
 - Сейчас я скачусь с его шеи!
  Осторожно. Хорошо что не в пасть крокодилу. Тот рот свой зелёный раззявил, который питается всякими жертвами. И нет никакого с ним сладу - крокодил  не подчиняется даже царевичу льву, он  на звериные  собранья не ходит, и при каждом строгом выговоре надолго ложится на самое дно. Попробуй достань.
 - Я поймаю его на большого червя!
 - Оставь хоть сандалики.
  Ничего, бегемот всегда выручит. Эту толстую кожу дублёную никому не удастся прогрызть. На ней зацепиться и не за что – со всех сторон кругл бегемотик, и хоть с виду он нежен да ласков, так что кажется можно пинками в болото загнать: но злопямятен очень толстяк - оскорблений чужих не прощая, затопчет.
 - Какой неуклюжий топтун!
 - От тебя только мокрое место останется.
========================================================

 Мы сегодня с ребятами монтировали оборудование на частном пивном заводике. И вот стоя на десятиметровой высоте, на купольной крыше одной из огромных бочек, глядя в небо бледное апрельское, я подумал: а для кого и для чего работаю? Есть ещё ведь на свете красивый труд не только заради заработка, но в усладу своей ненасытной душе, которая уже не просто подачливо просит, а грозно требует от ленивого тела весомых свершений - а то доведу тебя, мол, до бесцелья, и с тобою прикончу себя. В самом деле: ну что за геройство напоить пивом дворик, иль город, а то и весь мир? У пьющего мужика через год вырастет пузо, через три года появится тяжёлая одышка и отвратительные толстые ноги, а вскорости следом вылезут рожки на лбу, подаренные прежде любимой женой, которая и сама раньше боготворила супруга - но не мужеподобную пьянь.
  А всё я ведь подлец. Виноват, маюсь каюсь. В юности мне бы и в голову не пришло корить  себя за такие грехи, кои дойдут до моей души через тысячи ответвлений - но я  знаю что на каждой ветке как воробьи, на судьбу нахохлившись, сидят алкаши - а в корнях сам я устроился, пёс сатаны. И грызу свою жалкую кость, обмишурясь в земном назначеньи.
  Когда я стану дряхлым, до того что уже не порадует меня и голубое благостное небо, то выйдя на улицу пойду куда глаза глядят шаркая стоптанными ботинками, и не потому шаркать  буду что ослаб телом очень, а оттого как я над душой всю жизнь измывался, и она мне теперь недобром своим платит, жалким насилием. Возрадуйся - прошепчу я себе - а изнутри тот старый пёс мой ощерится, вяло отрыжкой зевнув. Замолись - попрошу я себя - но он лапой во мне отмахнётся, всего  лишь надеясь на скорую сонную смерть. И проходя рядом станут улыбаться друг другу хорошие люди, а взглянув на меня отведут глаза, чтоб не портил я им скорбеющей панихидой чудесный денёк.
  Но если будут сейчас  в моей нынешней жизни серьёзные благотворные делишки, пусть даже грош подать нищему а лучше мильён на дитячий приют, то воспоминания об них согреют в старости моё хладное сердце. И не  синь-грозы небесного суда пугают меня жестокими проклятьями ада - я страшусь только собственной ненависти к самому себе, негасимой вендеты ужасной.