Предисловие
Несколько лет, наездами в родной КарАчев, записывала в тетрадь, а иногда и на репортёрский магнитофон короткие рассказики мамы о её жизни. И делала это для своих детей, но спустя несколько лет, подумала: а не «сшить» ли из этих эпизодов «лоскутное одеяло», которое послужит не только моим детям, но и тем, кто захочет узнать: как жилось простому человеку при социализме? Ведь маме «повезло» быть ровесницей этого периода жизни России (1903-1994). Конечно, из этих «лоскутков» могла бы своими словами написать повесть о её жизни, но потом решила, что надо попробовать сохранить интонации, местный выговор, слова, произносимые зачастую не литературно. Если бы знать, что выбрала такой трудный путь!.. Составляла узор повествования, избрав вроде бы простой ход, - хронологический, - но ведь в него надо было вплести свои отступления, усиливающие или поясняющие тот или иной эпизод, так что «ход» то и дело сбивался с ритма, да и сам процесс «сшивания» оказался сложен, - подбирать «нитки» (свои слова, выражения), чтобы они не были заметны, не портили общего узора, чтобы не проявлялось вдруг и не к месту лицо автора, - моё лицо. Но спустя несколько лет появится книга, которую за свой счет издам в местном издательстве под названием «Свет негасимый», а позже переименую на «Ведьма из Карачева», и потому, что маму в нашем городке окрестили ведьмой. Все, прочитавшие повесть, говорили: «Будто сидела твоя мать и рассказывала».
И в заключении приведу мамины слова: «Читать будете, так знайте: вранья здесь нет, всё честно и благородно рассказано, только одна правда».
Глава 1. Как ведьмою я стала
Спрашиваешь как ведьмой стала?.. Ну, слушай. Как-то выхожу рано утром... А дождик как раз прошёл, песок весь на дорогах поразмыло. Гляжу, и соседка выходить, Бариниха, а за ней какая-то старуха топчить. Ну, посмотрела я так-то на них, да и пошла себе. Пошла, да только думаю: и что это Бариниха связалася с этой бабкой? Я-то знала ее, мне про нее Вера с Рясников рассказывала: «Ой, Манечка, и сволочь же она какая! Я все болею, нервничаю, вот и начали мы с Тихоном моим ругаться. А тут ишшо и с коровой чтой-то... Пригласила я эту бабку к себе, можить, что посоветуить? Пошли мы с ней в сарай, а она смотрить по стенам да все приговариваить: «Ох, страшно тут у тебя, страшно! Нечистой силы сколько!» Гляжу так-то, а она одной рукой вытаскиваить из рукава какую-то вяревку лохматую да - в ясли ее... а другой - из ясель. И показываить мне: «Гляди, гляди-ка что тебе сюда насовали! Видишь, как подделали?» Да-а, отвечаю, вижу... и будто то ничего не заметила, да и говорю: ну, ладно, спасибо тебе, спасибо. И скореича выпроваживать ее». И вот теперь эта самая бабка вместе с Баринихой за мной и плятутся. Не зря это, думаю, да оглянулася так-то, а они следы мои с дороги выбирають! Я ж босиком шла, и следы-то хо-орошо на песке пропечаталися! Думаю, совсем Бариниха рехнулася, раз с этой бабкой связалася. И аж жалко мне ее стало. Ну, мне-то жалко, а она как начала агитацию наводить, как начала! Каждого встречаить и рассказываить, что я - ведьма. Там-то бабоньки стали судачить, там-то, а потом и небылицы плести начали... А вот такие. Помню, привезли как-то соседи картошки, а ссыпать с машины не успели, ночь как раз.
И вот Нинка после всем рассказывала, будто сидить она на картошке на этой, сторожить и вдруг видить: я иду... и вся - в белом! Подхожу к машине и лезу на нее. Вскочила она, закричала, да кубарем в хату. Во, видишь... узнала меня, значить. И ишшо. Пошла я как-то в овраг травы накосить, а навстречу ребятишки идуть, галдять. Да прошли мимо и вдруг что-то затихли. Обернулася, а они стоять, и шиши мне в спину показывають.
- Дети, - спрашиваю, - зачем вы это делаете?
- Да про вас, тетя, говорять, что вы ведьма и ночью коров чужих доите.
И вот, значить, надо мне в спину шиши показать, и если оглянуся, то и вправду - ведьма.
- Дурачки вы, - засмеялася: – Ведь я же услышала, что вы вдруг затихли, вот и подумала: значить, замышляють чтой-то, и как мне было не оглянуться?
Стала им говорить, что все это выдумки, что все это злые люди сочиняють, но послушали они разве? А как-то навстречу сын Баринова Колька попался, ему лет восемь было, да увидал меня и так испугался! Аж побелел весь, а я и говорю:
- Что ты, бедненький? Это потому испугался, что твоя матка про меня наговорила? Голубчик мой, иди, не бойся.
Так проскочил возле, да скореича на горку, а я спродивилася прямо, стою и не знаю, что делать?
Но всё это ишшо только цветочки были. Вот что раз соседки мои удумали: собралися Варя Доманова, Бариниха и Валя... Это Валя сейчас всё Мария Тихоновна да Мария Тихоновна, как самою то скрючило, а тогда тоже верила, что я ведьма. И вот собралися они и решили точно узнать: ведьма я или нет? А как? Да надоумил их кто-то: за шесть недель до Великого поста надо головешки собирать. Как только вытопится печка, одну выхватить, водой залить да оставить, в другой раз - опять... Насбирать, значить, этих головешек, а под Велик день сложить их под угол моей хаты, запалить, и если я ведьма, то выскочу, закричу, а если не ведьма, то сгорю. Ну, Собакина и передала мне всё это: так, мол, и так соседки соображають… и уже головешки насбирали. Бросилась я к Варе:
- Варь, ну забесилися вы чтолича? Хотите мою хату спалить? Да разве ж я сутерплю не выскочить? - Распалилася аж вся! - Ну, если сделаете это, всех вас посажаю. Принесете головешки под угол, а я выскочу и закричу, да так закричу, что в милиции услышуть. А тебя буду за подол держать и не вырвешься от меня. Так что ж вам, поджигателям? Влупють потом по десятке и всё!
Так она не стала отрицать.
А родилася я в тысяча девятьсот третьем году. Как говорила моя мать, голова у меня была ясная, так что помнить начала рано. Нябось, годика три мне было как отец привел к нам в хату молодого учителя, и звали его Ваней. Привёл, значить, стал тот у нас жить, и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня. Бывало, залезем с ним на печку, вот и начнёть мне книжки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну. А еще помню, у него над кроватью иконочка висела, и горела перед ней негасимая лампадка. Горел лампадик этот, горел, а иногда как и затухал всеодно. Тогда забиралася я на кровать, палочкой скапывала нагар с фитилька, лампадик опять и загорался ярко-ярко! И свет в хате такой радостный становился, такой торжественный! Как в раю божьем.
Потом учитель этот начал часто уходить куда-то, я очень скучала по нём, а когда возвращался, мамка качала головой и всё-ё так-то говорила:
- Погибнешь ты, Ваня.
Мне за него становилося страшно, и я спрашивала:
- А чего ты погибнешь?
- Хожу я, Манечка, поздно по улице, - он-то, - а там темно, вот мамка твоя и боится за меня.
И вот раз пришел этот Ваня домой, да и потушил лампадик, а икону снял. Мамка заплакала да к нему:
- Что ж ты сделал! Антихристу предался?
А я так напугалася! Ведь картинки-то для детей тогда какие страшные рисовали! Ад кромешный и черти в нем кубуряются. Как посмотришь на картинку эту, так сразу мурашки по коже продяруть. Вот и показался мне теперича Ваня таким страшным, что больше к нему не подошла. Зовёть, бывало, а я всё-ё убегаю. Вечерами всё так же уходил он куда-то, а потом и уезжать стал и на день, и на два, на неделю, а когда приезжал, усаживалися они с отцом за стол и подолгу разговаривали. Я, конечно, не понимала их разговору, а вот только помню, как Ваня так-то и скажить:
- Мне на вашей станции садиться нельзя, тут жандармерия*.
Тогда отец запрягал лошадь и вёз его до другой станции, километров за тридцать та от нас была. И вот раз уехал этот Ваня и больше не возвернулся. Но письмо потом прислал: пишить, мол, вам Ванька Крымкин... Это они с папашкой так условилися: если жандармы его схватють, то он так о себе дасть знать. И больше никогда мы его не видели и ничего о нем не слышали.
*Повидимому, находился под слежкой как революционер или террорист.