Старик Келл

струях ветра, живёт царица его души, несравненная Гарпия! Любил он её за вольный норов, за славу гордую да силу тайную. И так хотелось дерзкому Ястребу покорить её! Все песни он ей уж пропел, всего себя пересказал в чудных и странных стихах, поминая землю как прах, позабыв и вовсе про свою домашнюю Лунь.

Богиня вихрей, коварная Гарпия (полуженщина-полуптица), и встретила его и обласкала притворно, посидела и на струях с ним ветряных. Да недолго длилось его дерзкое ястребиное счастье: ночь без дня и до дня второго – с чем-то он прилетел к ней!

Гарпия хохол свой подвертела, будто новую корону примерила, крыльями вольно взмахнула да прочь умчалась – то ей нужно было. Невмочь за ней безрассудному Ястребу. Сидит он себе на ветряных струях один, и ничего уж поделать не может: ни до земли, ни до света ему, ни вбок за едой. Гарпия тыщу раз туда-сюда обернулась: падалью швыряется, сердешной на шею кидается. Да бедный Ястреб сидит всё, на горьком терпении держится: ему ни летать уж, ни жить, а Гарпия, знай, вихрями правит–командует.

Занемог Ястреб. И диво ему, что земли не видать, а куски гарпиевы зоб рвут. Стали перья падать у Ястреба, тоска смертная в глаза въелась. Да Гарпия, хоть умела всё и могла, короны с головы не теряла: песен слагать не знала – врала строчки все ястребиные. А как песни ей надоели, так и вихри-подушки растаяли. Ястреб, было, крылами махнул раз-другой, да вниз рухнул в простор безоблачный. Не парил он ничуть, не планировал – тенью вмиг распластался-рассеялся...

Повтор

А Гена Горшков никак не может понять, чего же я делаю в театре.

— Вы напрасно надеетесь, — продолжает Гена, будто я что-то ему ответил, — что театр полон жизни и любопытных историй. Болото, обычное болото, как и везде. Вот я приду сейчас домой – жена борща наварила – что ещё! А ведь не признаёт во мне актёра.

— А кто жена? — спрашиваю.

— Режиссуру читает в училище.

И я что-то «а-а-акаю» в ответ.

— Вы вот что, — спохватывается Гена, — поверьте мне. Не задерживайтесь здесь, если чего-то хотите.

«А кому же тогда «угол грызть»? — думаю я...

Таня

Мы выезжаем на малые гастроли. Это – «вывозные» спектакли по области. Обычно, берём один «спектакль» (несколько основных ставок, которые будут использоваться на небольших сценах; а место в театральных фургонах вполне позволяет погрузить «декорации» не в полном объёме; на «стационаре» мы, конечно, такие вольности себе позволить не можем). Есть ещё и периферийные выезды – там вообще минимальное оформление сцены. Театр не пренебрегает даже сельскими площадками, так как ему необходимо зарабатывать деньги, а от управления культуры милости всё равно не дождаться.

На выезд отправляются, как правило, пара монтировщиков, мебельщик, костюмер и прочие, включая электрика и «звуковика». Иногда, если требуется, с нами вместе едет и жидкая группка музыкантов.

На этот раз с нами вместе едет и Таня Строева, очень интересная миниатюрная женщинка, достаточно молодая, с тёмными, наполненными кротостью и тоской, глазами. Вид её завораживает, и я почти подсознательно начинаю изучать её, не отводя глаз. Есть в неё что-то такое, что хотелось бы мне разгадать. Держится она спокойно, молчаливо, но, при этом, не погружена в себя полностью, а неприметно на всё реагирует. Мне симпатичен такой психотип женщин, не люблю шумных и бурных междометий, переполненных невыразимыми эмоциями и насыщенных бесформенной мимикой. В общем, Таня мне нравится...

Наконец, когда мы оказываемся на месте и ставим спектакль, я решаюсь подойти к ней.

— Подождите, — остановлю я её, — вы только немного, совсем немного побудьте со мной...

— Зачем? — спокойно возразит она и посмотрит на меня уставшими тёмными глазами...

Но это случится чуть позже. И случится с Келлом. Он успеет возвратиться в родной свой город Самару, и начнёт писать её портрет...

А пока я скажу, что именно с того момента и получила своё развитие одна из театральных историй, начало которой, как оказалось, было положено мной... Только это потом, потом...

Прежде скажу, что подмена одного персонажа другим произошла не по моей воле. Просто Келлу необходим был последний портрет, а тему для него, повторяю, подсказал именно я... Да вот, следом читайте, и простите мне лишнее отступление...

***

— А реальность, — воскликнет вскоре актриса Людмила, — здравое рацио!..

— Увы, — отвечаю, — она часто преподносит нам иные уроки...

***

И вновь, возвращаясь к Татьяне Строевой, я дописываю...

***

В Ваших глазах я порой видел стремление, страсть. И как хотелось бы мне, чтобы Ваша вера в счастье человеческое не потускнела, не состарилась, не сломалась.

А если то правда, что женщина слышит себя, то взоры её пытают начало... И тают в обманной надежде...

Тема

Келл не может избавиться от страшного тяготения. Он уехал в город своей молодости, он удит рыбу – и сбивает из досок себе мастерскую, где не будет никакой мебели.

Келл не может разрешить для себя некий взгляд. Он видит Таню, но только видит – работать не собирается, не может. Он даже напишет её, но что скажет, как передаст такую маленькую и такую напрасную её тайну? Как сможет Келл передать то, чего не знает?..

— Подождите, — остановит он её, — вы только немного, совсем немного побудьте со мной.

— Зачем? — спокойно возразит она, и снова посмотрит на него уставшими темными глазами.

И снова покажется ему, что безразличен он ей, безразлично и его волнение, возникшее из ничего. И одна лишь надежда на исключение – случайное, ожидаемое каждой женщиной, откроет ему дыхание...

***

— Вот он, — вскрикнет тогда Келл, — вот миг мой!

Он бросает забивать гвозди в свои полати, перестаёт ползать голыми худыми коленями по полу, с карандашом и метром в руках – он мгновенно посылает всё к чертям – и, разметая тапками стружки, хлам и прочий мусор, начинает работать.

Чего-то недостаёт ему – он хочет схватить движение, хоть какое действие – и ничего не может: нет под руками написанной пьесы. Он торопится, спешит, оглядывается – и бурчит всё под нос себе: «Не подсматривай за собою, не подглядывай, Келл! Не цени себя, не щади – спеши, спеши, Келл!»

И видит он всё определённее в ней женщину немолодую, не способную уж ни на какую романтику – нет веры в лице её, нет.

Но тут Таня опустит глаза – и Келл, потрясённый, не умеет ничего более подумать о ней. Он не хочет уже понимать, что очень скоро в ней проснётся любовь к позабытому образу жизни  – и тогда...

***

И вот-вот, она же уйдёт... Она уходит одна... Келл смотрит ей вслед, и, забывая все прежние мысли свои, теряя ощущения, обращается вновь к самому себе. И это всё так неизбежно, неисправимо, как его же неосуществлённое призвание...

— Стой, стой! — кричит себе Келл, — вот так пусть и будет, пусть станет так!

Но образ надсмеялся над ним – и тут же исчез.

— Это всё горе моё, — ворчит себе Келл, — это проклятие моё, о, Боже! Я снова, я и сейчас всё думаю о себе, о, Господи!

Избавь меня от терзаний! Я не жду уже ничего от судьбы, не надеюсь. Не придёт ко мне женщина моя, жена! Не хочу я ничего, Господи!

Келл сползает на пол – он рыдает и бьёт кулаками по доскам...

Поэт

В декоративном у Келла работает Лёня Коган. Он – мальчик, потому что раскрашивает задники. Его влечёт ко мне – он пишет пьесу. А ещё откровенней, так слагает стихи – и никому не показывает.

«Тихо-тихо, мелко-мелко
Нас свинцом косила мгла:
Мы попали в перестрелку,
Пуля в грудь мою вошла...»

Это – под гитару...

— Выпей со мною, — кричит Лёня, — я не могу, я не выдержу!

Лёня красный, у него страсти. Он кипит, а страсти бегают. Это не пузырьки в кипятке, а волдыри. И с ними Лёня Коган прибегает ко мне.

А всё от стыда и несчастного страха, потому что ему в его келье жутко одиноко. Он спасает себя рукоблудием, а отец очень плохо женился и позволил посторонней особе вселиться в квартиру... Мама же его умерла совсем недавно... От всего он безумно страдает, терзает плоть свою, и места себе не находит... Потому и кричит мне сейчас...

— Выпей со мною, выпей!

Встреча

У Келла нет больше спектаклей, ему нечего писать. Он только может отослать Горшкову письмо.

«Приезжай, Гена, — пишет он, между прочим. — Что-то тяготит меня. И заносит меня в какое–то чудовищное макро. Хочу действия, хочу жизни. Но живописного кино не бывает ни в чём.

Приезжай, Гена, я хочу тебе всё рассказать – иначе не сдюжаю».

И Гена Горшков едет, конечно же, к своему Келлу в его Самару на Волге – едет как в кино – чтобы Келлу можно было выговориться, чтобы и ему, Гене, можно было уйти в убежище с единственной отдушиной. Где ещё отдохнуть возможно незанятому актёру?

Келл встречает его, весь уставший и натруженный.

— Видишь, — говорит Келл, — хорошо мне верить было, но идти. Вот где старится и глупеет человек! Нет, Бог был лучшим нашим изобретением. И я поглупел, знаю, когда.

Вот только ушёл на пенсию, вот только прикоснулся пальцами к кисти, к вере своей... Вот только дополз – и прощай всё на свете! Ничего над моей живописью нет, никакого Бога нет – есть только я сам. И женщины – ни вверху, ни внизу – и детей под ногами нет!

— Один наш товарищ в театре, — риторически и как бы невпопад отвечал Гена, — утверждает, будто вера наша покоится лишь на недоступном и неподвластном нам.

— На чём недоступном?

— На горе какой, а может, на вершине, — неопределённо отвечал Гена, — какая разница! Вот, жена моя, ты же сам знаешь, Сан Саныч, какая я для неё вершина, когда она Станиславского преподносит своим студентам! Вот он для неё – вершина! Кумиры, да не ниспровергнутся!

— Ты работаешь, Гена. А я? Где моя вера в человека, то-бишь, самого себя?

— Не знаю. В работе, наверное.

— Да ускользает, Гена, ты понимаешь! Ускользает человек! Плох человек, Гена! А позвал я тебя, чтобы рассказать обо всём об этом.

Гена спал, Гена ел овсянку у Келла и пил чай – Гена жил у Келла весь свой длинный театральный отпуск со всеми гастрольными отгулами. Гена едва различал карандашные рисунки, постигая новую роль своего старшего друга.

Он тоже был настоящим актёром, Гена Горшков. А актёр никогда не смеет уставать от художника.

«Не подсматривай за собою, не подглядывай, Келл!..»

Признание

Некий человек невесть что подумает. Некий человек не подумает о том, что как раз накануне – даже в тот самый вечер, когда Лёня Коган прибежал с вином – костюмерша Таня Строева признавалась мне в своём главном женском пороке.

Оговорки ради, самый главный женский порок всего и состоит, что в единственном слове «женский». Будь он просто мужской – ну, идиот! – ну, дурак мужик! А в пороке женском есть сладкая тайна, есть даже кощунство.

— Я ведь пью, — говорит мне Таня, — кому я такая нужна?

— Это неважно, и это неправда, — отвечаю я.

— Правда. Только никто об этом пока не знает. Ты первый.

— Ну, и ничего страшного.

— Я очень много пью... А лучше – купи как-нибудь вина побольше, и позови меня.

— Хорошо, — соглашаюсь я, — обязательно куплю.

***

И в один такой театральный вечер Лёня Коган и я скупаем вина.

Безверие

Эх, какая у художника жизнь! Жизнь притворнее сказки стала. Вот где страсти ложные, да кто от них отказаться может?

Всё в этом мире деется ещё при жизни нашей: умираем, не умирая – и живём, не живя. И гадости все такие понятные, что