младший брат Иван. Они договорились, пока положение со здоровьем Антона не прояснится ничего родителям не говорить, и родители думали, что Антон уехал с Сувориным в Петербург и не волновались.
Старший брат Чехова Александр, живущий в Петербурге, узнал о болезни брата. от Суворина. В его письме звучат и неподдельная тревога за здоровье, и братская любовь: «Что с тобой, дорогой мой, произошло? Зачэм, дюша мой, хвараешь?! (...) Суворин говорит, будто тебе запрещено писать. Поэтому можешь не отвечать, но привет самый искренний и сердечный прими».
Отвечая на письмо брата, Чехов просил Александра, чтобы тот не проговорился в письмах домой, что он в больнице. И как обычно в переписке между братьями не обходится без шуток, даже в такой момент, когда казалось бы не до них. Он сообщает Александру: «Здесь у меня определили верхушечный процесс (...) будущее представляется неопределенным и, хотя процесс зашел еще не особенно далеко, необходимо всё-таки, не откладывая, написать завещание, чтобы ты не захватил моего имущества».
28 марта в клинику пришел Лев Толстой. Это третья встреча писателей. Первая состоялась в августе 1895 года: тогда Чехов приезжал в Ясную Поляну. Вторая встреча – уже в Москве в хамовническом доме Толстого, куда Чехов приходил вместе с Сувориным.
Толстой случайно узнал от писательницы Л. Авиловой, что Чехов находится в клинике Остроумова. Авилова жила неподалеку от Большого Хамовнического переулка, и возвращаясь из больницы, встретила прогуливающегося Льва Николаевича. На следующий день Толстой посетил Чехова. Чехов был рад неожиданному визиту. В литературном табеле о рангах он считал Толстого первым писателем России. Но как бы ни был высок авторитет Толстого, Чехов не соглашался с ним по многим вопросам. Личные встречи имели большое значение в плане узнавания друг друга, взаимного определения позиций не только в области искусства или литературы, но и мировоззрения в целом.
В Ясной Поляне, по воспоминаниям П. А. Сергеенко, около двух часов читали главы из «Воскресенья», и когда Толстой поинтересовался мнением Чехова о романе, тот высказал лишь одно замечание по поводу того, что приговор суда Катюше Масловой два года каторги – не верный, на каторгу на два года не посылают. Толстой согласился и позже внес поправку. Об общей концепции романа Чехов не высказывался. Ему понравились сцены суда, точные образы чиновников и аристократов, но то, ради чего был написан роман – отношения Нехлюдова к Масловой были, по мнению Чехова, менее интересны и строились под определенную схему.
Чехов отрицательно относился к «толстовству», к его теории опрощенчества. В Ясной Поляне он говорил мало, больше слушал, старался ближе узнать Толстого: понять его. Две очные встречи во многом были полезны не только для Чехова, но и для Толстого. Если до личного знакомства Толстой ставил в один ряд Чехова с мало кому известным беллетристом С.Т. Семеновым, то в дальнейшем говорил о мастерстве Чехова, о его прекрасном языке, сравнивая с языком Пушкина. Высоко оценивая литературные достоинства, он в тоже время считал, что «до сих пор нет у него своей определенной точки зрения» (из письма Л. Л. Толстому от 4 сент. 1895 г.), и чувствовал его антирелигиозность.
Нет свидетелей их больничной беседы, но из писем Чехова можно узнать, что они говорили о бессмертии и о театре. Об этом он сообщает в письме Суворину и делает запись в дневнике: «28 марта приходил ко мне Толстой Л. Н., говорили о бессмертии». В письме публицисту М. О. Меньшикову пишет: «... вели мы преинтересный разговор, преинтересный для меня, потому что я больше слушал, чем говорил. (...) Он признает бессмертие в кантовском вкусе; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цели которого для нас составляют тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы; моё я – моя индивидуальность, моё сознание сольются с этой массой – такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивляется, что не понимаю».
Беседа с Толстым длилась около получаса; для других посетителей врачи ограничивали время визита несколькими минутами. Чехов не спорил с Толстым, он молчал и слушал, но имел свою точку зрения на проблематику бессмертия. Чехов никогда не спорил с Толстым, хотя тот пытался вызвать его на спор. Толстой старался доказать собеседнику правоту своих идей и делал это с пылкой убежденностью. Но с Чеховым было иначе. Толстой чувствовал, что Чехов, не возражая ему, не согласен ни с толстовским всепрощенчеством, ни с его теорией бессмертия. Не спорил же он не потому, что не имел своей точки зрения на тот или иной предмет спора, а потому, что уважительно относился к Толстому ни только как к великому писателю, но и как к человеку путем долгих поисков сформировавшему свою философскую систему. Убеждения Толстого были непоколебимы, и затевать спор было бы просто бессмысленно.
Толстой видел в Чехове своего литературного приемника, но хотел бы видеть и идейного. Как проницательный психолог, он скоро понял, что Чехов никогда не будет сторонником его идей. Это его огорчало, но всё равно он считал литературный талант Чехова выдающимся.
Почему же Толстой начал разговор о бессмертии у постели тяжелобольного человека? Можно предположить, что Л. Авилова сообщила ему в несколько преувеличенном виде о состоянии здоровья Чехова, и Толстой отправился к нему, настроившись утешить и успокоить умирающего больного. Чехов писал, уже выйдя из больницы, что Толстой думал увидеть его умирающим и, увидев его улыбающимся, был даже слегка разочарован. Толстой излагал ему свою теорию бессмертия, взяв на себя миссию проповедника, дабы успокоить отходящего в иной мир. Зная антирелигиозность Чехова, он сделал попытку привить свою идею о бессмертии, отличную от идеи церковной, религиозной. Но Чехов абсолютно не принимал эту толстовскую теорию бессмертия.
В дневнике Суворина (в июле 1897 г.) записаны мысли Чехова о смерти: «Смерть – жестокость, отвратительная казнь. Если после смерти уничтожается индивидуальность, то жизни нет. Я не могу утешиться тем, что сольюсь с червяками и мухами в мировой жизни, которая имеет цель. Я даже цели этой не знаю». Это и есть ответ Чехова Толстому в споре о бессмертии.
Говорили о театре. Толстой в это время заканчивал статью «Что такое искусство?». К пьесам Чехова он относился весьма прохладно, а после провала «Чайки» считал, что лучше бы Чехов писал то, что у него лучше получается: рассказы и повести. Полагаем, что Толстой не стал сыпать соль на раны упоминанием о чеховской «Чайке». Разговор, вероятно, шел об общей тенденции развития современного театра, и Чехов предложил Толстому прочитать рассказ К. Носилова «Театр у вогулов». Этот почти первобытный театр у северной народности – вогулов (манси) и должен, по мнению Чехова, послужить первоосновой современного народного театра, который будет понятен не избранной публике, а простым людям. Толстой так же был сторонником общедоступного народного театра и здесь позиции двух писателей совпадали.
Продолжительная беседа с Толстым не прошла для Чехова бесследно. Как бы ни выглядел он внешне спокойно, но волнение и внутреннее противоборство и несогласие по многим вопросам с Толстым отрицательно сказалось на его самочувствии, и под утро у Чехова опять отрылось кровотечение.
Как врач, Чехов хорошо знал, что такое туберкулез. Когда в 1889 году умирал брат Николай, он писал Александру: «У него легочный процесс – болезнь, не поддающаяся излечению. Бывают при этой болезни временные улучшения, ухудшения и in statu (без перемен), и вопрос должен ставиться так: как долго будет продолжаться процесс? Но не так: когда выздоровеет?».
Теперь, в клинике Остроумова, зная, что его болезнь такая же, как была у брата Николая, он понимал, что обречен и сколько лет ему еще отпущено прожить неизвестно. Но даже после такого диагноза-приговора Чехов вел себя мужественно, не поддавался паники и уверял своих родных и друзей, что ему теперь придется поменять образ жизни и климат, и всё образуется.
В письме к ялтинскому врачу Л. В. Средину, написанному вскоре после возвращения из клиники в Мелихово, Чехов сообщал: «Врачи (ординаторы и ассистенты Остроумова, который меня не видел, так как уехал в Сухум) не настаивают на том, чтобы я уехал куда-нибудь тотчас же; говорят, что лето могу провести в деревне, а после лета видно будет, что и как. Я думаю, что, если мне не станет вдруг хуже, до августа буду слушаться докторов, потом поеду на съезд в Москву и повидаюсь там с Остроумовым...».
С Остроумовым Чехов встретится только в 1903 году, когда ни один корифей от медицины не сможет помочь здоровью писателя.
Лето 1897 года выдалось теплое и сухое – Чехов в Мелихове. Два месяца относительной бездеятельности, если не считать, что он по-прежнему занимается организационными вопросами постройки школы в Новоселках, и как попечитель уездного комитета образования принимает экзамены в Талежской и Чирковской школах, укрепят здоровье Чехова. «Кашляю только по утрам (...) мое состояние недурно, температура нормальна и в весе я прибавляюсь», – напишет он в письме Н. М. Линтваревой в мае 1897 года. В июле он едет в Петербург к Суворину, чтобы разобраться с продажей своих книг в магазине «Нового времени». Из Петербурга он пишет сестре Марии Павловне: «Полное у всех разочарование: ожидали встретить чахоточного, изможденного, еле дышащего и вдруг видят вместо лица луну!». Здоровье Чехова улучшается. Из Петербурга на пароходе по Неве он отправляется в Ивановское, к Лейкину. Лейкин в дневнике записывает, что Чехов пробыл у него всего четыре часа и торопился в этот же день ехать в Москву, где у него было «назначено свидание с каким-то врачом-профессором».
Возможно, он хотел встретиться с профессором Остроумовым и посоветоваться, куда лучше поехать, чтобы укрепить свое здоровье. По неизвестной причине встреча не состоялась. Чехов долго не мог решить, куда поедет этой осенью, на Кавказ, в Крым или заграницу: по рекомендации врачей ему подходил сухой и теплый климат.
Чехов едет во Францию. В Париже Суворин с семьей. Два дня они проводят вместе, посещая увеселительные заведения города – знаменитое кабаре «Мулен Руж», смотрят «танец живота». Анна Ивановна, жена Суворина, вернувшись в Петербург сообщит брату Чехова Александру, что у писателя в Париже было кровохарканье.
Через два дня пребывания в Париже Чехов едет в Биарриц, он спешит на теплый юг Франции. Но в Биаррице холодно и льет дождь. Пробыв там две недели, он уезжает в Ниццу. Летом в России казалось, что болезнь отступает, но во Франции опять кровохаркание. Ницца встречает теплом, даже летней жарой, только по утрам прохладно. Чехов останавливается в пансионате «Pension Russe». Еще не прошло месяца, а Чехов скучает по родине и говорит, что если не начнет писать, то скоро уедет в свой флигель в Мелихово.
И. Н. Потапенко вспоминает, что «публика в пансионате была русская, но крайне серая и неинтересная». Но и среди такой публики Чехов мог найти интересного человека. В Ницце он познакомился с Максимом Ковалевским, социологом, историком и публицистом, изгнанным из
