1.28. Ни мэров, ни пэров, ни...

Не стреляйте в журналистов - 2
(Московские хроники)

Политика не вопрос о власти,
а ответ, кто будет танцевать страну
Степан Орлец

***

Ни мэров, ни пэров, ни...

Объяснительная записка
– самый сложный жанр журналистики
Справочник по партийно-советской печати

– Это ваша подпись? – следователь положил на стол папочку и ткнул пальцем в правый угол, где после типографского «Разрешаю передать в эфир», стоял вычурный крестик, который зашифровывал инициалы обладателя факсимиле.
– Моя, – вздохнул Камаринский.
– Не липа, – участливо осведомился второй гость.
– Свою подпись я и сам подделывать не умею.
– По этой передаче возбуждено уголовное дело, – заносчиво сообщил первый
«Водилось при большевиках золотое правило: «Семь раз прочти, а подписать дай другому», – усмехнулся Камаринский и открыл папочку. Она была пуста – прямой эфир.
Молодые парни вошли в кабинет, уважительно поздоровались, и, предъявив удостоверения, предложили пообщаться.
«Знают в лицо», – заторможено констатировал Камаринский.
С Генеральной прокуратурой он уже дважды имел дело. Для разгона как чистый свидетель 19-го августа. Беседовали с час. Камаринский был откровенен, но тщательно осторожен, не желая, ненароком, навредить ни друзьям, ни врагам. Тот протокол занял страничку.
«Знакомьтесь, если всё верно, подпишите», – прокурорские вышли из кабинета.
Камаринский прочёл, подмахнул. И ещё час дожидался свободы. Комната была почти пустой – стол и несколько стульев. Российские пока не отобрали добро у советских. Да и местечко, куда пригласили, было хитрым – один из двух московских Безымянных переулков.
Хозяева, наконец, вернулись, вдвоём повели к выходу. Шли по коридору молча. В лифте пожилой неожиданно решился: «Как это вы сразу догадались, что в стране – государственный переворот? Я, например, не понял».
– Я тоже, – подержал его соратник. – Ну, не сразу, то есть.
Камаринский улыбнулся, но любовницу в следствие не втянул. Почему разговор завели в лифте, он догадался позже, когда в Избиркоме чиновная бабёнка из кремлёвской администрации, нажав в кабине кнопку, шепнула: «А наличными за ролики возьмёте?».
– Могём, – выдал оторопевший Камаринский – взяток от президента ему ещё не предлагали. – Думаете, здесь не пишут, – всё же поддел спутницу.
Второй раз в генпрокуратуре он так и не осознал своего качества. Терзали из-за интервью с генералом, у которого в Германии пропала взлётная полоса военного аэродрома. Фрицы её украли, в Союзе ли «приватизировали», сам продал – смутно.
Сошлись на том, что следствие выступит со своей версией.
– Ваш клиент не взбрыкнёт? – поинтересовались с хитрецой.
– Почему «клиент»? – оскорбился Камаринский. – Материал плановый, мы даём высказаться всем. Я, кстати, предупредил армейца, если противная сторона попросит слова, то тут же получит эфир.
Приглашению ещё раз делано обрадовались.
Хозяйственника в погонах привёл новый бодрый Зам, который подрядился подбрасывать Камаринскому «горяченькое». Когда проштрафившийся и его адвокат отговорились, менеджер сунул в карман Камаринскому конверт: «Не столь круто, как от чучмеков, но прилично. Ведущей отстегнём?».
– Ни-ни, – скривился Камаринский. – Ей, сколько ни кинь, всё мало, будет корчиться в неудовлетворённости.
Бодряк рассмеялся двусмысленности и протянул коллеге второй конверт: «Приведу героя отступления ещё разок».
Партнёрство сложилось, когда Камаринский осадил нового кашёнкинского Сама. Тот на собрании пнул коллектив: «Почему у вас нет корреспондента в Тешкермесе?»
«Командировка в полыхнувшие места копеечна, словно вояж на открытие нового винного подвала в Массандре. В Крыму жрёшь бесплатно, пьёшь задарма и досыта, пользуешь бабью массовку, а иной за те же гроши жизнью рискует», – осатанел Камаринский и взял слово.
– Есть теперь такое понятие – «горячие точки». Только вот до наших бухгалтерий ещё не дошло, что там реально стреляют... Мне продолжать? – спросил после наигранной паузы.
– Не стоит, вы абсолютно правы, сегодня же и разберёмся, – спокойно сказал Сам. И не услышал коронного: «Это вам не статейки о зверствах Сталина тискать. Убивают-то здесь и сейчас, а не в дебрях истории».
Коллектив почему-то был уверен, что Камаринский успел и это запустить.
Бодряк в то же день вошёл к нему в кабинетик, протянул руку: «Просто «Витя». С тобой, уверен, сподручно делать и дело, и дела».
В ответ на вопросительный взгляд растолковал: «Гнать джинсу, чтобы срубить толику вонючих рубликов мы не будем».
Доллары, что он добывал, были чистыми, отмытые риском. Первый заказ подкинули о резне в Средней Азии. Тамошние бойцы сходились и в Москве, гробили не только своих.
А генерал с бетонными плитами выпал из прессы. Может быть, сгинул вообще. Наверное, не блефовал, намекая, что знает больше, чем говорит.
Военные закрома потрошили по всея Постсоветчине. Обретали, порой, несуразное. Украине достались уссурийские тигры, а Грузии – библиотека старопечатных книг на готике.
Армия в период полураспада куролесила от души. То в Новороссийский порт прорывались новенькие танки, чтобы продаться на металлолом вместе с экипажами и полным боекомплектом. Или покидавшие Европу эшелоны, прокатив мимо якобы строящихся для войск городков, гнали за Урал и ставили в глухих тупиках. Вагоны, набитые заграничным добром, штурмовали местные банды с автоматами, купленными за бесценок у тех же изгнанцев в составе по соседству.
Приграничные республики завалили оружием, а деньги, отстёгнутые немцами на помин ГДР, «рефинансировали».
Это слово на языке новых начальничков страны означало что угодно. Народ, конечно, понимал однозначно: «стырили».
Камаринский поинтересовался у популярного академика: «Как можно рефинансировать внешний долг?». Тот выругался матом.
При большевиках тоже любили новые мудрёные слова, но тогда к каждому прилагалось какое-то толкование. Сейчас же пресса в одночасье перешла на новояз без перевода. Камаринский как-то тупо вперился в газету, где было напечатано: «это уже озвучивалось на наших страницах». «Коль «секвестировать», так «секвестировать», – как говаривал Чубайс.
А в войсках некий трезвый морской Чин вдруг нашёлся и дёрнул дерзко. Запад с изумлением обнаружил в Средиземном море единственный советский авианосец с антисоветским уже названием «Тбилиси». Тот на всех парах пёр к Гибралтару. Как плавучая громада невидимой проскочила Босфор и Дарданеллы, известно только тем туркам, к душам которых нашли ключик. Экипажа была треть, сбитые с толку матросы, хохлы вперемешку с москалями, сигали за борт, на палубу плюхались на излёте замешкавшиеся на берегу МиГи и Су, но корабль вырвался из ловушки Чёрного моря. Флот признал авианосец своим и объявил, что тот уже не приписан к Севастополю. Заодно крейсер зашифровали самой распространённой на Руси фамилией. Это было уже третье имя, сперва он в мемориальном азарте вознамерился стать «Леонидом Брежневым».
Камаринский так восхитился, что позвонил Кромову: «Тебя услышали».
Приятель, баллотируясь в депутаты, призывал, пока ещё просто, вернуть Крым России. «Не дай бог,– предрекал, – распадётся Союз, уйдёт Украина, а с ней стопроцентно нашенские – полуостров, Севастополь и флот». В ответ получал горки записок с одним словом «идиот». А был-то уже январь 90-го. Да и сам Кромов не очень-то верил собственному броскому лозунгу.
Авианосец у хохлов угнали, но Крым не смог стать островом. После геройски погибших Нахимова, Корнилова и Истомина оборону твердыни в Тавриде возглавляли разные адмиралы, но их быстро капитулировали. И пришло время, когда Севастополь стал «городом украинской ратной славы».
– Вы о чём-то своём? – спросил первый следователь.
– Будем составлять протокол, – напомнил второй.
Молодцы были решительно непохожи внешне, но Камаринскому казалось, что он разговаривает с одним человеком.
На столе уже лежали бланки с атрибутами Генеральной.
– Протокол, так протокол, – пожал плечами Камаринский. – А в добрые старосоветские времена самым сложным жанром журналистики считалась объяснительная записка.
Пара расхохоталась. Затем вонзила друг в друга глаза, словно собиралась взаимно сама себя допрашивать.
– Вот и сочиняйте её, – вышел их транса первый. Второй стремительно убрал в портфель официальные бумаги.
– Объяснительную, так объяснительную, – вновь повёл плечами Камаринский.
– Может, мы сами напишем? – развил процесс заводила.
– Ага, в блокнотах, – сладился напарник.
Записные книжки «искатели правды» достали писчебумажные. Такие не жаль швырнуть в ближайшую корзину.
Расставались почти нежно, словно уговорили за знакомство бутылочку. Камаринский, всё же предупреждённый, что находится под следствием, смекнул, что никаких материальных следов от их общения не останется.
Прокурорские были посланы волей грубо оскорблённого кашенкинским корреспондентом Большого начальника. Но тот направил их супротив начальника Огромного. Ребята понимали, что и им, и их подследственному только солидарно удастся выскользнуть из жерновов ситуации.
Был исход лета, если не сентябрь 93-го года. В марте Ельцин шуганул Верховный совет указом, вдарил и отступил, объявив, что в «Российской газете» опубликован чей-то черновик.
…Классовая борьба в стране шла с 92-го, но какой-то нереволюционной поступью. Вяло бузили шахтёры, разумевшие, что заполярный уголь, который зеки давали прошлой стране по прихоти Сталина, этой - не по карману. Горняцкие городки их опустели и стали целью для бомбометателей. Какой-то любитель сподобился попасть ракетой в клуб посёлка Хальмер-Ю, стерев тот с карты страны. Передовым отрядом пролетариата оказались отставные офицеры. Они-то и дрались с ОМОНом на Тверской, прорываясь в Александровский сад, дабы почтить память Советской армии.
23 февраля корреспондент вернулся из центра города с разбитым лицом.
– Кто тебя? – спросил Камаринский.
– Мент на Пушке.
– Иди в студию, скажи, что думаешь.
Тот отпёрся.
«Каждому своё», – развёл руками Камаринский. Парень торил верную колею. Она вывела его при другом президенте в кремлёвский пул.
Страна ещё не устоялась, не чувствовала берегов. Народ мучительно постепенно отвыкал от СССР.
Вот от шестого чувства – «чувства глубокого удовлетворения» бывшие единосоветские временно отказались. Избавившиеся первыми примкнули в Москве к злостным иммунитетникам и сотворили август 91-го. Власть, хоть и мимикрирует, но на ошибках не учится, взахлёб эпигонствуя. Пробил час, сочинили единый российский народ, а погодя открыли седьмое и восьмое чувства – всевозрастающей стабильности и социального оптимизма, А обывателей за счет их же карманов власть вновь призвала к трудовым и прочим подвигам. Дабы матерел духовный фундамент новой вавилонской вертикали, пришлось запретить клеветать на провалы и варварства державы.
Но долго кровоточили идеологические раны.
…В ноябре 92-го Камаринскому позвонил Кадровик и шёпотом в трубку: «Надо посоветоваться».
Личностью этот армейский отставник был самобытной. Он, похоже, побаивался своей паствы – публики тёртой, отвязанной. Прославился тем, что как-то поднялся на