1.18. Таш-Кёпрю - конец пути

Россия там, где шагает её войско. Русские, конечно, умеют плавать по морю, а так всё больше пёхом.
«Натуру мы завоевали интересную, - подумал художник Платон. - Но зачем России столько песка?»
Солдаты научились валить верблюда дружным залпом.
«Болтали, что текинцы - лошади, а они, оказывается, ещё и люди», - смеялись перезаряжая.
- Мы их не различаем особо, - чеканил унтер. - Татары и татары - крымские, сибирские, волжские, туркестанские.
- Эти не татары, - пристроился к разговору переводчик. «Хан - плохо, царь - хорошо», - учил он инородцев.
«Турка-дура», - зубоскалили солдаты и шли вперёд, увеличивая тюркское семя России, которого было уже сверх трёх миллионов душ. Ещё не народы, ещё племена.
«На Востоке сатана - ближе к людям, а бесы - члены семьи, - злословили офицеры. - У них - халяльное или кошерное, а у нас - вкусно или нет, а то просто жрать хочется», - смеялись.
- Туркестан покорён, - веселился поручик, щурясь на пограничную речку. - Вот и Кушка подпоясана русским кушаком. И это - наши земли, хотя по-русски здесь не говорят.
- Таш-Кёпрю, конец пути, - отрезал немолодой штабс-капитан, сверкнув новенькой медалью.
- А дальше?
- Туда нельзя. Афганистан. За рекой народ такой же, но уже афганцы, с теми же кетменями, но эти мотыги стреляют.
Офицер поправил медаль, чтобы была не лицом с вензелями четырёх императоров, а тылом: «За - походы въ - Средней Азии - 1853-1895». Рядом висела потемневшая «За взятие штурмом Геок-Тепе. 1881».
- Там за речкой ружья уже заряжены, ждут нас, рады, что будет в кого палить, - сказал.
- Есть ветер «афганец», - заметил поручик. - Про него у учёных написано, а про народ этот, нет.
- Афганцы - не народ, а дух народа, - художественно выразился Платон.
- Они разные и не любят друг друга, объединяет ненависть к пришельцам, - и в этот разговор вмешался переводчик. Родом еврей из Бухары, но с юных лет на русской службе. Его внуки и правнуки выиграют войну «Судного дня».
- Там, за рекой, у басурман по три жизни, - убеждал ветеран. - Одна - для аллаха и джихада, вторая - для рода, а третья - для себя. На Кавказе сидели такие, трёхжизненные. Рубили их под корень, били картечью, жгли огнём, в Турцию гнали. Но, думаю, лет через пятьдесят вновь заведутся те, которые с тремя жизнями.
«Зачем на Кавказе сводили аулы в народы? - размышлял Платон. - А в Туркестане начинаем сплачивать в народы кишлаки. Истреби мы горцев под корень, наши детишки играли бы в них, как америкашки - в индейцев, побеждая трусливых русых пришельцев. Литераторы книги красивые писали бы про благородный народ, живший некогда в горах.
- Поселим казачков, чтоб гонялись за киргизами под Талды-Курганом, - рассмеялся поручик.
- Здешним самим среди барханов тесно, а тут ещё русские пришли, - ответил Платон.
«Из Туркестана нас сама природа выгонит, - думалось офицерам. - Жестоко-зелёное солнце Востока. Злая соль этой земли».
- Аккуратная горка, красивая, - удивился Платон. - Селенье было, порушили, занесло песком, - догадался.
«Аул - крепость, кишлак - не крепость», - приказал тогда генерал, - вспомнил штабс-капитан. - Сила ломит азиатский кизяк. Дробила картечь глинобитную твердыню. Генерал был доволен. А живописец, что состоял при нас, запечатлел всё апофеозом войны.
«Вновь не судьба обойти Верещагина, - горевал Платон. - Поеду рисовать Владивосток».
Но в Порт-Артур маститый баталист успел раньше художника Кромова и погиб вместе с адмиралом Макаровым на броненосце «Петропавловск».
«Восток - дело пахучее», - ещё понял Платон Кромов. После «советизации», в 917-ом, он уговаривал Софью.
- Если кто из комиссаров дурной был? - отпиралась.
- Я Туркестан прошёл, - дребезжал Платон.
«Цивилизация погубит древнюю культуру дурмана», - покуривал художник трубочку у моста на реке Кушк. Удалось разжиться славным табачком. «В одну и ту же войну можно войти дважды, трижды, иногда через десятилетия, а то и через века, - мыслилось. - Туда, за речку, ступят другие поколения».
Затянулся. «Самое место для миражей», - затуманился.
И нарисовалось. Картина в простенькой раме, но под стеклом не холст, а другая фактура, а не ней вживую горят и рушатся четырехгранные столпы, вознесшиеся было к небесам. Повторяет зрелище само себя, но в разных ракурсах. И несметный народ плотно течёт, уходя от ужаса. Картину крушения сменяют персоны - лица белые, жёлтые, чёрные. И на всех языках вещают непостижимое, не проповедуют, а рассказывают. И вновь вживую горят и падают вертикали, до небес почти дотянувшиеся.
«Вот что сталось с Вавилонскими башнями, - пригляделся Платон. - Или в Писании - не история, а предостережение, а небоскрёбы ещё дерзнёт сотворить молодой и резкий народ, сложившийся на смешении языков», - смекнул.
Поперхнулся дымком из трубочки, померкло видение.
…Это полотно Николай Кромов обнаружил, когда отбирал картины прадеда для музея в Тологде. Глянул и растерялся.
«Словно с телевизора срисовано», - недоумевал.
Понятно было лишь, что Платон Кромов создал картину в один дых, сразу после туркестанского похода, и не возвращался к ней.
Художник напал тогда на золотую жилу. Писал «парсуны» для новых помещиков, купцов и заводчиков всей губернии. На старых холстах, а то и досках под 18-ый век. Тем хотелось родословных.
После революции Платон со смешком глядел, как его «шедевры», конфискованные у лишенцев, свозят на подводах с другим «художественным» скарбом в краеведческий музей. Егор, заведовавший очагом культуры, с серьёзным видом отправлял их в кладовки, не приходуя.
- Может не брать, - спросил отца.
- Под моей мазней - истинная старина, пусть и примитивная. Самоучки маракали, но не бездарные.
В войну музей закрыли, оставив ему башенку монастырской ограды с кабинетом Егора и кладовками, которые набили экспонатами. Платон забрал портреты в усадьбу.
А Николай Кромов торжественно подарил городу и коллекцию местной живописи. У всех картин в зале «Крепостные мастера» Тологодчины» одинаковая атрибуция «Неизвестный художник 18-го столетия. Портрет Неизвестного».
А загадочные «Вавилонские башни» стали удивлять гостей квартиры в Замоскворечье хитрой рамой, имитирующей окантовку экрана телевизора.

***