ЧАСТЬ первая.
Глава первая.
Зимний декабрьский сумрачный вечер. В избе тускло горит единственная электрическая лампочка, еле освещая жёлтым светом бревенчатые стены. Замерзшие окна белеют закрытыми ситцевыми занавесками. Топится плита русской печи, бросая красные блики из щелочек железной дверцы на стену около умывальника, где черноволосая, сухонькая Евдокия в поношенном платье в синюю горошинку моет посуду. На полатях лежат трое ее сыновей: тринадцатилетний Вася, десяти Федя и пяти Матвейка. Голодными глазами смотрят они на стол без скатерти, где стоит картошка в чугунке исходящая паром, литровая банка с молоком, буханка черного хлеба, соленые огурцы в алюминиевой тарелке, несколько желтых головок лука, соль на клочке газеты и ополовиненная бутылка водки. Опершись на локоть, боком сидит Захар, отец детей. Закинув нога за ногу, курит толстую махорочную цигарку, изредка убирая с губ желтыми прокуренными пальцами прилипшие крупинки табака, временами разгоняя перед собой дым, плавающий синими завитушками в воздухе. Напротив сидит рыжий плотник дядя Вася и попыхивая козьей ножкой, заплетающимся языком рассказывает грустную историю из своей жизни. Захар в знак согласия кивает бритой головой, иногда стряхивая пальцем пепел на некрашеный добела вымытый пол. В избе тепло. Плотник Вася закончил говорить, взял бутылку, поднял к свету. Посмотрел на содержимое и вылил все в граненый стакан Захара. Потом поставил ее под стол, взял там другую, открыл и, наклонив на бок узкое с длинным носом веснушчатое лицо, внимательно глядя на бутылку, налил столько же себе. Чокнулись, выпили, занюхали хлебом и сочно захрустели пупырчатыми огурцами, заедая вареной картошкой и луком, перед этим макая в соль.
Глотая слюнки, смотрели ребята на еду и ждали, когда отец вспомнит про них прежде, чем напьется.
-Матвейка, иди сюда,- вдруг позвал младшего Захар. Мальчуган слез и нерешительно остановился в ожидании.
-Молока хочешь?- ласково спросил дядя Вася, озорно блеснув голубыми глазами, и протянул ему стакан с молоком. Матвейка медленно подошел, взял стакан двумя руками и замер.
-Пей, пей,- шевеля бровями, тоже ласково посоветовал Захар. Малыш сделал глоток и тут же выплюнул обжигающую жидкость на пол, стакан выскользнул из рук и покатился, легонько щелкая гранями, разливая молоко, смешанное с водкой. Отплевываясь, вытирая губы рукавом рубахи, Мотя сморщил лицо, заплакал и поплелся к братьям, а дядя Вася и Захар весело засмеялись от своей удавшейся шутки: Василий тонко и мелко, Захар отрывисто, громко кашляя от попавшего в горло махорочного дыма. У обоих от смеха выступили слезы. Матвей полез на полати, продолжая рыдать, а тонкий, заливистый смех рыжего плотника сотрясал воздух. Матвейка перестал всхлипывать и зло прокричал: - Вася калася дыра порвалася!
Отец нахмурился. Пьяная волна злости, накопившаяся за годы тяжелой послевоенной жизни, накатила на него. Промелькнули в сознании и трехлетний тюремный срок за кражу мешка с зерном с колхозного склада. И плотницкая работа на шабашке, где он с похмелья рассек себе ногу топором почти надвое и с тех пор хромал. И эти трое на шее, которых он из-за разъездов на заработки мало видел. Злость быстро нашла выход. Захар тяжело встал, пошатнулся, подошел к стене, где висел ременный кнут, взял его и хлестанул детей, но не попал. Вася с Федей успели отползти назад, прикрыв собой младшего. Тогда отец поставил табуретку к полатям, держась за стену, встал на нее и начал хлестать вдоль. Братья получили первый жгучий удар ременным кнутом и зная, что отец будет хлестать пока не утихнет злоба, тихонько слезли и подхватив Матвейку, выбежали через сени на улицу в чем были. Скользя по скрипучему снегу босыми ногами, добежали до соседей, которые уже не первый раз пускали братьев во время пьяного дебоша Захара.
Ранней весной Захар с рыжим плотником уехали на заработки. Евдокия работала дояркой, получала трудодни. Маленький огород давал небольшой урожай картошки и лука. На посадку капусты, моркови, свеклы, репы у нее не было денег, еле хватало на хлеб и молоко.
Поздно осенью в середине ноября Захар вернулся с заработков почти без гроша в кармане. Утром мать велела Матвейке сходить к отцу, который соскучился по младшему, но малыш ухватился за подол и прижался к ногам Евдокии. Она поняла - сын боится отца. Неделю Захар пировал с сельскими приятелями, которые считали его душой компании и пользовались его добротой. Захар пропил все деньги и с бесшабашной удалью ночью украл из колхозной овчарни молодого барашка и разделал его. Куски мяса завернул в брезент и спрятал в конце огорода под перевернутой колодой. Голову, обрубки ног и внутренности закопал в землю. А сердце, печень и другие органы Евдокия со слезами и страхом сварила в русской печи. Через неделю Захара увезли в райцентр, судили и умыкнули в тюрьму на пять лет. В декабре Евдокия округлилась, она была беременна. Всю зиму и половину весны она по ночам маленькими порциями варила мясо, лето прожили на картошке и хлебе. В июле она родила Бориску. Осень и зима долго и тоскливо тянулись в заботах о детях, а ранней весной Евдокия простудилась и заболела крупозным воспалением легких. В послевоенные годы с лекарствами было плохо и Евдокия, промучившись два месяца, умерла.
Младший брат Захара Егор с женой Настей и полугодовалым сыном жили на соседней улице. Егор работал конюхом, а Настя дояркой. Когда дети Захара остались одни, Егор с Настей задумались о судьбе племянников. Старший закончил этим годом семь классов, Федя перешел в пятый, Матвейке исполнилось шесть лет, Бориске восемь месяцев. Бориску они сразу же взяли к себе и решили растить, как родного сына. Летом братья перебивались, как могли: собирали гнилую картошку на полях, частенько посылали младшего за милостыней на село.
« Ты ведь маленький, тебе быстрее дадут»- говорили старшие. В начале августа, собрав, сколько можно было денег, Егор с Настей отправили Васю в ремесленное училище в Магнитогорск с дальним родственником. В середине августа дядя выпросил три дня отгулов, лошадь с телегой и, взяв все документы на Федю и Матвея, повез их устраивать в детские дома. Федора в бывший районный центр село Савиново, что в двадцати восьми километрах от их села, а Матвея в город Азинск, в дошкольный, еще за сорок километров от родины. К полудню Федора устроили. Братья всплакнули. Дядя Егор понимая, что в город они сегодня не успевают, дал время братьям побыть вместе.
К полуночи подъехали к длинному спуску с холма. В километре от него в свете полной луны была видна южная часть города с белокаменными двухэтажными домами. В конце спуска с одной стороны дороги тянулись пригородные деревянные домики без единого огонька в окнах с сараями и баньками в огородах. С другой стороны раскинулся широкий заливной луг вдоль реки до самого моста около города. Лошадь, упираясь ногами в мощеную булыжником дорогу, медленно ступала под тяжестью телеги вниз по склону. Наконец свернули на луг с густой травой, проехали до середины и остановились. Дядя Егор распряг уставшую лошадь. Один конец вожжи он зацепил за узду, предварительно вынув изо рта удила, другой конец привязал к оглобле и пустил лошадь пастись. Хомут с дугой прислонил к колесу, сел на край телеги и, глядя на ночной город, задумался о судьбе племянника. Матвейка лежал спиной на сене укрытый тулупом и смотрел на луну, поражаясь ее рисунком и далекостью. Вдруг он ощутил себя ничего не значащим, одиноким , оторванным от родного дома маленьким существом и тихонько заплакал.
Когда похоронили маму, он целыми днями сидел на старом большом сундуке с платьем в руках. Иногда прижимал его к лицу, ощущая ее запах, но не плакал. Братья жаловались дяде Егору на Матвея: « А че он не плачет?» А сейчас вспомнив маму, понимая, что его ждет неизвестная жизнь в чужом городе, заплакал еще сильнее горькими слезами. Дядя Егор спрыгнул с телеги, повернулся к Матвейке и погладил его по голове, успокаивая. Ему тоже было жаль Евдокию, жаль племянников, и обидная злость на непутевого Захара охватила его.
Утром они поели черного хлеба с молоком. Дядя запряг лошадь и выехал по мягкому зеленому лугу на булыжную дорогу. И потарахтела телега к городу. Остановились у коричневых деревянных ворот большого двухэтажного дома на одной из улиц. Егор привязал лошадь к тонкому тополю и скрылся во дворе, откуда доносился шум, смех, крики детей. Из открытой калитки выглянул черноголовый, смуглый мальчишка и закричал: «Деревня приехала, деревня». Матвейка, в тягостном настроении, не обратил на него внимания. Тогда тот снял с себя пиджак и подскочив к телеге попытался хлестнуть угрюмого мальчика, но не достал и прокричав: « Деревня приехала», скрылся. Матвейка очнулся от тягостных мыслей, в нем проснулась боевитость. Понимая, что задира так просто не отступит и снова выскочит из ворот, он взял ременный кнут и отвел руку для удара. Так и получилось. Цыганенок неожиданно выбежал из ворот с криком: « Деревня приехала» и подскочил к телеге, но не успел замахнуться, как Матвей хлестанул его кнутом так удачно, что драчун заорал от боли и с ревом убежал во двор. «Вот тебе и деревня»- возбужденно подумал Матвейка и отложил кнут в сторону. Грусть и тоска незаметно исчезли, душа успокоилась, надо было жить по-новому.
Глава вторая.
Первые дни Матвейка сильно грустил и даже днем, спрятавшись в дальнем углу двора, плакал. Незаметно проходила неделя за неделей, Матвей привык к коллективной жизни и грустное настроение постепенно исчезло. Про цыганенка он забыл. Тот оказался на год моложе, находился в другой группе и больше не подходил к нему. Впечатление на всю жизнь оставил в памяти Матвея продвинутый Сашка, который всегда что-нибудь говорил интересное. Однажды зимой их группа, взявшись за руки парами, шла по главной улице мимо Троицкого собора из красного кирпича с блестящим белым куполом и четырьмя башенками за высоким белокаменным забором. И Сашка, толстенький круглолицый малыш остановился, поднял вверх голову, шмыгнул сопливым носом и громко протянул: «Москва-а-а!», показывая рукой на собор с церковью. Большинство детей было из деревень, читали плохо, смотрели больше картинки и кто-то видел Спасскую башню кремля в книжке, кто-то слышал про нее. Они остановились, подняли головы по направлению Сашкиной руки и чуть ли не хором повторили удивленно: «Москва-а-а-а». Матвейка всегда ходил в паре с Толей тоже смуглым, как тот цыганенок, застенчивым мальчиком и за обеденным столом сидел напротив его. Продвинутый Сашка, отметив про себя смуглость Анатолия, сравнил его с африканским невольником и как-то раз сказал с сочувствием: « Толя-то ведь бедный. У него кожа темная». « Точно-о»- удивленно подтвердили остальные, и опять же по инициативе Сашки с этого времени почти вся группа на завтраках, когда давали печенье, отдавала по одной бедному Толе. Он от смущения не знал что делать, краснел, отказывался, но дети всю неделю носили ему
|