пытается снять с него доспехи, но они погнуты и не снимаются. Я держу его голову на коленях.
- Серёжа! Олег! Дверь не открывается! – это мама кричит сквозь решётку подъездной двери. Мы не обращаем на неё внимания.
Сколько много крови. Всё вокруг залито кровью. Батя отогнул край кольчуги и лоскуты суконного поддоспешника у Устоса около шеи, - там сплошное кровавое месиво. Батя темнеет лицом. Всё ясно. Батя прикладывает туда марлевый тампон, тут же напитавшийся кровью.
Поднимает голову, - мама и ещё несколько тёток, не сумев открыть исковерканную дверь, перелезли на козырёк подъезда, и, шарахаясь от валяющихся там трупов, пытаются неловко спуститься во двор.
- Эй, воды принесите! – кричит им батя. Чья-то голова, торчащая над козырьком подъезда, кивает и исчезает.
Когда Устосу на лицо полили водой, и батя носовым платком стал её промокать, счищая кровь и грязь, Устос открыл глаза. Вокруг уже толпились несколько женщин, мешая друг другу, протягивая кто чистые тряпки, кто пластиковые бутылки с водой. Взгляд Устоса неподвижно направлен в небо. Кто-то из баб начинает всхлипывать. Внезапно взгляд Устова приобретает осмысленность, становится тревожным, глаза с расширившимися зрачками заметались, шевельнулись губы.
- Что. Что? Говори! – батя наклонился ухом к самым его губам. Поднял голову, рявкнул на всхлипывающих баб:
- Заткнулись все!! – и снова к Устосу:
- Говори. Что?
Поднял голову:
- Говорит – меч дайте… Дайте, говорит, меч…
Я оторвал взгляд от лица Устоса и увидел что его правая рука скребёт пальцами по асфальту, как будто хочет что-то найти и стиснуть.
Я метнулся – где??. Потом вспомнил, что меч-то сломан; и обломки валяются где-то на площадке. Батя недоумевающее следил за мной. Я сообразил! Снова упав на колени рядом с Устосом, я выдернул у него из ножен на поясе большой, слегка изогнутый японский боевой нож-вакадзаси, которым он в бою так и не воспользовался, и вложил его рукоять Устосу в ладонь. Как только он почувствовал рукоятку, его пальцы стиснули оружие, и лицо расслабилось. На губах даже появилась слабая улыбка. Снова шевельнулись его губы:
-Как?..
Батя, наклоняясь ему к уху:
- Мы успели. Вовремя. Почти…
- Хорошо…
Он перевёл спокойный взгляд на меня и чуть слышно прошептал:
- Почему плачешь?..
Я только сейчас понял, что у меня по щекам обильно катятся слёзы. Что у меня буквально всё лицо мокрое от слёз. Я стал вытирать слёзы ладонью, но лишь размазал их с грязью по лицу.
Снова шевельнулись губы Устоса, и мы наклонились, чтобы услышать его. Он говорил с большими паузами, всё более слабеющим голосом:
- Не надо плакать… Зачем?.. Всё хорошо… Я сделал то, что мог… Я поразил врага… Я защитил…
Он помолчал, как будто собираясь с силами, и закончил:
- Это был… самый счастливый день моей жизни…
Взгляд Устоса устремился куда-то вверх, над моим плечом. Он опять чуть улыбнулся. И закрыл глаза.
Батя залитой кровью рукой щупал ему пульс на руке, и на шее. Видно было, что кровь уже не идёт. Осторожно положив голову Устоса, которую он поддерживал, батя встал. Опустив голову, он стал вытирать запачканным кровью платком окровавленные руки, потом бросил его. Тётки вокруг негромко всхлипывали. А я плакал навзрыд.
Мама обняла меня за плечи. Я освободился от объятий и встал. Оглянулся. Куда-то туда перед смертью смотрел Устос. В окнах Башни торчали головы любопытствующих соседей. Теперь им ничего не грозило. Пока.
А над крышей Башни, как траурный знак, как дым погребального костра, чёрным столбом в безветренное небо поднимался дым от горящих на крыше покрышек.
ПОХОРОНЫ
На следующее утро начался исход. Повальный. Соседи сваливали одни за другими. Тащили монатки на себе, катили на тележках. За кем-то приехали. Ещё двое смогли завести машины и грузили их битком всякой всячиной. Те, что пешком, шли в «Центр Спасения», который, говорят, открыли в огромном комплексе «Мувск – Экспо», этот самый ближний. Там вода, горячая пища раз в день и защита. Говорят, что «Колизей» охраняют ВВ-шники, что там порядок. Но как на самом деле, рассказать было некому – оттуда никто ещё не вернулся.
Кровавое нападение гопников среди бела дня чётко показало, что власти, закона в городе больше нет. Что можно рассчитывать только на себя, или на кого-то сильного и жестокого, кто захочет защитить. Защищать по обязанности, по службе больше не осталось желающих.
Накануне мы перенесли мёртвого Устоса в его квартиру. Батя с Толиком с трудом расклинили искорёженную гоблинами входную дверь, и мы отнесли его. На простыне. Так же, на простыне, положили его на сдвинутые обеденный и письменный столы. Постояли в каком-то ступоре. Что делать дальше-то?
Потом батя сказал, что завтра отвезём его и похороним на кладбище. Недалеко от нас, в паре кварталов, есть военное кладбище, оно сейчас мемориальное, там не хоронят с Войны. Но мы Устоса похороним там. Надо пару лопат достать, сказал, больших, а то у меня только малая сапёрная.
Мама порывалась Устоса обмыть, но батя не разрешил. Сказал, что воинов после боя хоронили как есть – не обмывали, это нормально. И даже, наверное, почётно.
Я сказал, что сам Устос наверняка бы не захотел, чтобы с него после смерти снимали его доспехи и хоронили без них. И мама согласилась с нами. Она только тщательно обмыла ему лицо. И он лежал теперь такой – бледный и спокойный. В своей квартире, как в зале рыцарского замка. Оно и похоже было, - у него на стенах были развешаны всякие предметы из рыцарского обихода: части лат, ещё пара щитов с разными гербами, рогатина и несколько копий, двуручный меч; явно сувенирная, с фенечками и завитушками, секира. И большой флаг, или как он там называется. С тем же гербом.
Надо было ещё что-то делать с трупами гоблинов и со старухой со стариком, которых первых во дворе гоблины и настигли. Прежде чем старуха смогла вырваться как-то, да в подъезде укрыться. Повезло ещё, что кто был в подъезде, заперлись сразу. Старуха умерла тоже.
Ну, с гоблинами просто, - Толян их за ноги всех стащил к мусорке. Получилось одиннадцать трупов. Славно Устос поработал. Двоих только невредимых батя с Толяном подстрелили, остальные добитые были в той или иной степени раненые или убитые Устосом, или расшибшиеся при падении с козырька. Толян их всех добил. А вот «главного», в косухе и с обрезом, среди них не было…
Я его хорошо запомнил. Потому я специально сходил к помойке, где под огромной грудой источавших вонь пакетов стояли мусорные контейнеры; а рядом лежали убитые гоблины. Что-то во мне перевернулось. Я смотрел на трупы с полным спокойствием. И главаря среди них не было.
Толян за ногу приволок последнего и бросил рядом, когда некая бабка подошла выбросить мусор. У неё и мусорного пакета не было – просто, по старинке, высыпала очистки и обрывки из пластмассового розовенького ведра в зловонную кучу.
Посмотрела на покойников, и с осуждением Толику:
- Что вы наделали, их бы надо в милицию! Теперь вас посодют!
Я увидел, как у Толяна буквально глаза полезли на лоб, он явно хотел сказать что-то, но не нашёлся. А бабка, качая головой, побрела обратно к дому.
- Во даёт, а?.. – только и смог сказать он, когда бабка уже отошла.
- Плюнь, Толь. Пошли. Нет его здесь.
- Нет, во даёт, а?.. – он помолчал, сплюнул на руки и вытер ладони о штаны, - Как говорит Олег, парадигма сменилась – а они этого и не заметили…
Бабка уже скрылась в подъезде, когда он, наконец, нашёл адекватный ответ и крикнул ей вслед:
- Чё ж ты тогда, старая, милицию-то не вызвала, когда дверь в подъезд ломали? Или вышла бы, да пристыдила фулюганов!.. – но бабка уже не слышала.
А Толян ещё долго потом не мог успокоиться и время от времени повторял, вспоминая:
- Не, ну даёт старая, а?.. В милицию!.. Посодют!.. За, б…, причинение тяжких телесных честным гражданам!..
Старика со старухой решили похоронить прямо во дворе. Заставлять копать могилу не пришлось, - батя только заикнулся, как несколько мужиков с готовностью вызвались и найти лопаты, и похоронить стариков. Вскоре во дворе уже кипела работа. Стариков занесли к ним в квартиру, и над телами хлопотало несколько женщин и старух. Тогда трупы ещё были в диковинку. Тогда трупы ещё старались прибрать, переодеть…
Это, конечно, не касалось гоблинов. Выносящие мусор считали своим долгом прошипеть в их адрес что-нибудь злобное, а то и пнуть безответных покойников.
Толик сказал, что, наверное, самое разумное будет их сжечь – прямо на мусорке. Завалить мешками с мусором, облить бензином и сжечь. Батя с ним не согласился, - вони будет на весь микрорайон, и не сгорят они дотла, вонять долго будут. Припахать мужиков из дома – пусть роют ещё одну яму?
Потом Толик сказал:
- А что мы-то суетимся больше всех? Пусть ОНИ придумывают, что с ними делать. Ты что – в натуре старшим подъезда назначен?..
- Сами они ни на что не способны, - поправил батя, - Ты же видел. Да и последние дни они тут доживают – сейчас разбегутся все, я чувствую. И… Фактически так и есть – старшим назначен. Обстоятельствами. Так что завтра припашем-ка их ещё на одну яму – не развалятся.
Но ночью из одиннадцати трупов четверых утащили. Наверное, родственники. Ещё за одним пришла целая делегация рыдающих баб, когда мы утром уже грузили тело Устоса в машину. А кто и как похоронил остальных – мы так и не узнали, да и не стремились.
Тело Устоса всю ночь пролежало на столе. Батя достал из запасов две свечи, и поставил по обе стороны его головы. Зажёг.
Пришла вся такая испуганная, молчаливая Элеонора. Она всё это дело видела из окна, заперлась за своей тяжеленной сейфовой дверью. Мы дома в молчании поужинали, потом снова пошли к Устосу. Там, при горящих у изголовья Устоса свечах, в полутьме, я со всеми подробностями рассказал произошедшее. Нам не мешали. Никто из соседей не рискнул к нам присоединиться в этот вечер; все были слишком напуганы, и с наступлением темноты сидели по квартирам тихо, как мыши.
Я рассказывал, а они сидели на диване и стульях и слушали: батя, Толик, Элеонора и мама. Посреди комнаты на столах лежит тело Устоса, в доспехах… К столу прислонен щит с отметинами от ударов арматуринами. У стены лежит побывавшая в бою устосова алебарда с мазинами крови на металле. Копья на стенах, меч… Свечи бросают отблески на лицо мёртвого Устоса и немного – на стены с развешанным рыцарским оружием. Лица сидящих прячутся в темноте. Какая-то сюрреалистичность от всего этого канала настолько, что в конце я стал сбиваться и, наконец, замолчал. Помолчали. В тишине всё вообще выглядело каким-то фантастичным, как в рыцарском романе: тело… свечи… оружие…
Видимо, не одного меня эта обстановка плющила, - первой подала голос мама, и голос её дрожал:
- Вам не кажется, что всё это как-то дико?
- Что – дико?
- Вот это всё. Всё! Какое-то дикое нападение! Эти бандиты с молотками. Костёр на крыше. Вся эта стрельба и убийства. Убийства эти!! – тут она явно метнула взгляд в молчащего Толика.
- Сейчас сидим тут как… как в романе в каком-то, при свечах. Дикость! Почему никому дела нет? Почему никто этим не занимается?? Где милиция, скорая помощь, мэрия, КаГеБе, наконец!!.
Голос её повышался по мере тирады, как будто разгоняя мрак, и уже казалось было не так зябко в этой
