ШАЛЬ

ШАЛЬ

ЭПИЗОД 1. Подарок

Пуховый платок – вещь не только полезная, но и приятная. Потому что мягкая, пушистая, невесомая. Пуховая шаль – вещь, гораздо более полезная и приятная. Она больше, чем платок, в четыре раза… И дороже, конечно, тоже. Но что делать. Сброситься да купить – всего-то делов.
Сбросились. Скрупулёзно проверили качество, пригласив специалиста – бабушку Сони Рушоник. Купили. Торжественно преподнесли в день рождения тридцатого сентября. Ахнула. Опять ахнула. Прослезилась. На старенькую табуретку – шмяк. Бережно, едва касаясь, трогала щекочущую шаль, гладила её, будто живую кошку, пристроившуюся на коленках. Марат Халфин нетерпеливо вытянул толстый серый прямоугольник из её рук и аккуратно укутал её плечи. Она посидела, плача, а потом всё же стянула шаль на груди, прижав кулачки к часто бившемуся сердцу.
– Спасибо, родные мои… – неровным голосом поблагодарила она. – Тепло-то как… Пушисто… Как живой кто меня отогревает… Ой, славные вы мои, любимые… Кто ж вас надоумил-то?
Юра Зонис погладил по шали, удобно лёгшей на её плечо:
– Лирка… то есть… Лира Ящимирская подсказала. У неё мама недавно такую шаль своей свекрови купила на 70-летие. Та, вроде, довольна осталась.
– Так ещё бы! – покивала она. – Ещё бы. Царский прямо подарок! Ой, ребятки, она ж дорогущая, шаль-то эта! Вы ж, поди, столько денег за неё отдали! Родители заругаются… Солнышки вы мои, давайте-ка я вам половину отдам, ладно? А то неудобно мне. Вон вы как потратились…
– Ничего нам не надо! – звонко отказалась Ясна Шекиханова. – Верно же?
– Да не базар! – воскликнул Олег Цывинский.
А Соня Рушоник добавила:
– Пусть и лето, и тепло, а моя бабушка говорит, что старики и в жару мёрзнут. Это правда, Елизавета Анатольевна?
– Правда, ничего уж тут не поделаешь, – вздохнула та.
– А ещё бабушка говорила, – сказала Соня, – что половину жизни расцветаешь, половину жизни усыхаешь.
Елизавета Анатольевна Маврина покивала головой.
– Да уж… полжизни собираешь, полжизни избываешь. Полжизни накапливаешь, полжизни раздариваешь…
– «Разбазариваешь» – бабушка говорит, –  уточнила Соня.
Елизавета Анатольевна улыбнулась, приложилась щекой к пуховой шали.
– Кто как для себя думает, для себя полагает, – ласково проговорила она. – Кого услаждает разбазаривание в угаре-дурмане души своей. А кого греет – дарение того, что накопил: и опыта, и знаний, и умений, и любви своей, и радости, и имущества своего. Да и накопить можно всякое: грехи да пороки, к примеру. Или, наоборот, духовные какие сокровища, от которых ближнему твоему тепло.
– Как эту шаль? – спросила Ясна Шекиханова.
– Вот-вот! – обрадовалась Елизавета Анатольевна. – Как эту шаль, солнышко моё приветное…
– Ой, баб Лиз…
Ясна прильнула к старушке. Та обняла её неторопливыми, чуть прохладными руками, которые доносили прикосновением доброту сердца, трудившегося более девяноста лет…
– Хорошие вы мои воробышки, – пробормотала она. – … Ну? Чай-то пойдём пить? Пока пьём, расскажите мне, какая у нас там жаркая осень…

ЭПИЗОД 2. Полгода назад

– Здрасти, Елизавета Натольна, – поздоровалась Разия Киримовна Копреева со старушкой с третьего этажа, которую знала больше полувека.
– Здравствуй, Разия, – расцвела Елизавета Анатольевна. – Какая ты нарядная сегодня! Что за праздник у тебя?
– День семьи! – гордо возвестила Разия Киримовна. – У меня же пятеро детей выросло! Вот и пригласили на торжественный приём к главе города. Всякие слова сказали, цветов надарили всяких, пожелания там всякие, и прочее всяко. А вечером во Дворец культуры все вместе пойдём, на концерт самодеятельности.
– Ой, как хорошо, Разия! – обрадовалась Елизавета Анатольевна. – Поздравляю тебя и мужа твоего!
Разия Каримовна обняла её и, не отпуская, сказала прямо в ухо:
– И вас наградить надо: у вас же одиннадцать ребят было!
Елизавета Анатольевна помолчала, а когда объятия их разнялись, ответила без надрыва:
– Так никого почти не осталось. Кто в войне погиб, кто от болезни, кто от голода, кто по пятьдесят восьмой, кто за пропаганду антисоветского образа жизни… Гришу подростки избили до смерти, пенсию отобрали. Луша зимой в гололёд вечером ножку сломала, и никто ей не помог, так и замёрзла… Царствия Небесного деточкам моим! Вот и осталась одна дочка – Меланья. Да она далеко – в Кисловодске живёт. Звала к себе, а как я в чужую сторону поеду? Да и жарко там, душно, снега нету… не по мне. Свой Урал я ни на что не променяю! А тебе, Разия, дай Бог здоровья, и всей твоей большой фамилии!
– Спасибо, Лизавета Натольна! – поблагодарила Разия Киримовна и полезла по ступенькам наверх на последний этаж.
Хорош он был, последний этаж, когда она молоденькой бегала. А теперь потяжелее будет. Повидал виды подъезд, ничего не скажешь. И пьяненьких повидал, и влюблённых, и замёрзших бомжей, и любителей портить чистые стены и двери примитивными надписями и рожицами, и маляров повидал, и уборщиц, и молодых мам, и ребятишек, делавших свои первые шаги… А вот красоты не видал никогда.
Елизавета Анатольевна укуталась в старую штопанную несколько раз пуховую шаль – на дворе 15 апреля, и в подъезде пока что холодновато. Урал весенним ранним теплом редко балует… Кому молодому и так тепло. А Мавриной девяносто семь годков, тепло в ней вовсе уж не задерживается. Частенько в комнате в жару валенками потаптывает… Старость! Что скажешь!..
Она критически осмотрела подоконник на лестничной клетке. Выглянула на улицу. Подростки сидели на скамейке и болтали, попивая-покуривая. У Елизаветы Анатольевны сжалось сердце. Что с ними будет, если сейчас они настолько ленивы, изнежены, пусты, что ненавидят всех вокруг, и зачастую – друг друга тоже? Покрепче стянув узелок головного платка под подбородком, она решительно поднялась к себе, в сорок первую квартиру. Выбрала в своём любимом комнатном садике самые красивые цветущие растения и отнесла их в подъезд, поставила какие у окон, какие – высокие – на пол. Полюбовалась. Уютным стал неказистый, обшарпанный подъезд. Радостью наполнилась душа Елизаветы Анатольевны.
Внизу хлопнула дверь. Маврина увидела поднимающегося с мольбертом и сумкой через плечо Геннадия Андреевича Бидного – художника лет за пятьдесят, который около четверти века жил справа от Елизаветы Анатольевны. Тихо жил. Картины писал. Иллюстрации. Рекламки. Экслибрисы. Эмблемы. Ничем не брезговал, чтобы прокормить семью – жену, троих детей, родителей жены. Сейчас он один: жена, тесть с тёщей скончались, дети разъехались. Навещали, однако, отца, и частенько. По праздникам, в основном. Но, и когда пособить в чём, – не отказывались. Геннадий Андреевич увидел цветы и цокнул языком:
– Ишь ты, красота-а! Чьи цветы, Елизавета Анатольевна? Твои, небось?
– Нравится?
– Очень… Остались бы только…
– Останутся, Гена, куда им деваться? – рассудила Елизавета Анатольевна. – Ног-то у них нету.
– Что ж, и ладно. Краше стало, а это дело благое. Значит, на благо людям.
Он о чём-то вдруг задумался и ушёл молча, не попрощавшись. Елизавета Анатольевна, поправив горшки, тоже поднялась на третий этаж.
Цветы простояли на подоконниках трёх лестничных пролётов два дня. Утром третьего вышла старушка Маврина поливать питомцев и обнаружила пропажу наиболее красивых и цветущих растений.
– Кому это они понадобились? – недоумевали по очереди жильцы, проходя мимо опустевших подоконников.
А вечером с рынка вернулась Фагиля Зайдуловна Рыфтина из 38-й квартиры, которая продавала искусственные цветы на городском рынке. Встретив по дороге пару кумушек-соседок,  она сообщила им, что видела Мавринские цветы на лотках ушлых торговцев цветами. Они предлагали их с независимым видом и на возмущение Фагили Зайдуловны нагло процедили, что доказать надо, будто они украдены; а хочешь побитой быть, иди, заявляй в полицию, смелая бабка… Пришлось ретироваться. Как тут против хамов и преступников попрёшь?..
Посудачили, разошлись по домам. Фагиля Зайдуловна, конечно, заскочила к Елизавете Анатольевне, поведала о судьбе её красавцев. Та выслушала, ничего недоброго не сказала, и соседка, выйдя от неё удивлённою, подумала, что она бы лично при таком происшествии рвала бы газеты, кидала тряпки и сбрасывала бы на пол кастрюли, рыдая во весь голос и матерясь на всю округу.
Сосед с четвёртого этажа, из сорок шестой квартиры, Бруно Афанасьевич Оськин, инженер-радиоэлектронщик на пенсии, актёр самодеятельного театра драмы местного Дворца культуры «Луч», пошёл по квартирам – с тридцать третьей на первом этаже по сорок восьмую на последнем – и уговорил жильцов превратить подъезд в маленькую крепость с металлической дверью и домофоном ради собственной безопасности. Собрали деньги, поставили. Вздохнули с облегчением. Теперь воры не заберутся!
Елизавета Анатольевна с удовлетворением поставила на подоконники новые цветы. А через пару дней позвала Бруно Афанасьевича с гвоздями и молотком и с его помощью повесила на стены красивые репродукциями картин русских художников и листы бумаги с каллиграфически написанными цитатами из Библии, по несколько глав из которой она читала каждый день.
Подъезд преобразился, несмотря на облупленные стены, ободранные перила и матершинные надписи, оставленные на память юными лоботрясами.

ЭПИЗОД 3. «Шестизвёздная» компания

Открыть новенькую железную дверь в подъезд пара пустяков. Просто ждёшь, пока кто-нибудь не зайдёт или не выйдет, и придержать тяжёлую створку. В этот раз «дежурным по атаке» назначили Марата Халфина. Он сидел на скамейке возле нужного подъезда и напускал на себя вид человека, ожидающего родителей или друга. И вообще, по Конституции не имеют права спрашивать, зачем он тут сидит! Разве, что полиция.
Остальная компания в количестве пяти человек тусовалась в лесистом дворе, в красивой деревянной беседке, которую подростки и молодёжь превратила в место встреч и пила в ней пиво, курила, материлась и сорила обёртками от чипсов, сухариков и вяленых морских животных к пиву.
Марат недолго сидел в одиночестве. Из подъезда выбралась пожилая татарка с сумкой и палкой-тростью и поплелась к магазину, жалуясь вслух на больные ноги. Марат придержал дверь. Свистнул. Друзья вылетели из беседки и помчались к Марату. Заскочили в подъезд.
– Вау! – усмехнулась Ясна Шекиханова. – Цветочки! Вроде, их раньше не было!
– Точняк, не было! – согласился с ней Олег Цывинский.
Он достал пачку сигарет. Все угостились. А Юра Зонис предложил чипсы. Компания покурила, похрустела чипсами. Соня Рушоник капризно велела подарить ей цветочек, и Марат оборвал для неё цветы на втором и на третьем этажах; на четвёртый лень было забираться. Они болтали, галдели, пощёлкивали семечки, похохатывали, и тут к ним выглянула Елизавета Анатольевна. Она разулыбалась при виде молодёжи, ничего не сказала об оборванных цветах, а только поздоровалась и предложила:
– Ой, ребята, здравствуйте! Как хорошо, что вы к нам зашли! У меня как раз чай заварился.
Но они, решив, что ослышались, переспросили:
– Чего?
Елизавета Анатольевна повторила:
– Чай у меня свежий, с травами. Идёмте ко мне чай пить!
Переглянувшись, компания прыснула в сторону. А Марат Халфин, не скрываясь, покрутил у виска. Но старая чудачка почему-то не