существует, и что он - прекрасен, а раз это знание есть, значит, и тут посидеть можно.
Толстый человечек заботливо разлил чай и погладил собаку.
- Четко работаешь – был у меня белый пекинес, а стал в красную крапинку. Сижу и надеется не смею – неужели пришло оно, наконец, мое Великое Освобождение. Ты и не представляешь, как я его ждал, когда я пятнадцать лет воевал и ни одного поражения – одна рутина иллюзорных побед. Я тогда еще молодой был, глупый – мне казалось, что я крысой в колесе бегу, а вся правда моя – в остановке, но остановиться мне не дано - страшно. Зато, как только кого побеждал, так горько было видеть, как для них мир замирает. А сейчас оглядываюсь назад – смешно. Хорош чай? Может все-таки за саке и в сад? Очень хочется мне посмотреть на тучи.
Замок спал. По его темным коридорам неспешно двигались три силуэта. Синоби с бутылками в руках, толстый человечек, цепляющийся за стены, оставляющий за собой теплую, мокрую полосу и маленький пес, семенящий по его липким следам.
Во внутреннем саду и впрямь было хорошо – темно и холодно. Сегун, отдуваясь, тяжело опустился на сухую траву.
- Как любила повторять моя мать – к чертям мелочные слова! Зачем звезды тому, кто не видел туч? Много тебе про меня наговорили, синоби?
- Боятся…
- Меня?! Зря – я ведь всегда монахом хотел стать. Потому-то отец, умирая, и отдал мне из всего наследства лишь деревянный посох. Все остальное – земли, люди, солдаты – брату досталось. А я бы с монастыря и не вылезал, если бы не один тантрик. Он меня убедил, что перед постригом надо обязательно последний раз домой съездить. Я сюда наведался, а тут братец мой такую стабильность развел, что с нее все люди как мухи дохли. Посмотрел я на них и понял, что население спасать надо. Так воина и началась, хотя я бы и цунами с землетрясением обошелся, но не научили меня тантрики на стихии воздействовать. Зато стихии на меня воздействовали сильно – из-за них я решающую битву брату не проиграл. Так обидно было, все думал – за что меня так? А воины разгорячились, как им объяснишь, что мы эту битву проиграть должны были? Вот и пришлось замок штурмом брать. Захожу, а тут девочка какая-то на колени передо мной – хлоп, а сама страшная - что-то там за народ, за сына просила. Зарезаться хотела – мол, не госпожа она больше, мне ее жалко стало. Я и подумал, все равно обет безбрачия дал – отчего бы на такой не жениться?
- А сына ее от брата твоего зачем сослал?
- Да полюбил я его с первого взгляда – мудрый такой мальчонка, сильный, радостный. Как же я мог его безграничность людской ограниченностью марать?
- А брат что?
- Ничего, просто пережил половодье. Говорят – хорошо быть пустой лодкой, но на самом деле – лучше быть океаном.
- Он сказал что-нибудь?
- Что карпы в нижнем фонтане совсем разжирели.
- А почему сэпукку?
- Какая разница, как от старых доспех избавляться?
Два силуэта на какое-то время замолкли. Сакэ кончилось.
- Что-то как-то не по-монашески вышло – зачем ты, сёгун, своим глубочайшим поражением отсутствие поражений сделал?
- Надо же за что-то цепляться, иначе и жить незачем. Кто за победы цепляется, кто за поражения. Я, зато, вон сколько народу смирению обучил.
- Пустое это дело.
- Пустое. Да разницы нет. Ты, кстати, слева при атаке не заходи. Без руки останешься – непрактично. Чувствую - отхожу я уже – иди и ты - с благословением.
Пекинес важно восседал на коленях пухловатого трупа. Ткань здесь была теплая и влажная. Пес довольно похрюкивал. Он очень любил хозяина и теперь искренне радовался. Приличия приписывали выть, но пекинес с рождения не признавал конфуцианства.
Говорят, мозг человека похож на большую губку с кучей извилин. Жалко. Я думаю, именно в этих извилинах и застревают остатки какого-то огромного мысленного потока. Там они мелеют и, под конец, превращаются в обычные человеческие мыслишки. Хорошо иметь полностью гладкий мозг – ничего не застрянет, но тогда, наверное, и мозг-то уже не нужен. Впрочем, есть столько возможностей с этими извилинами бороться – вот смерть, например, или сюрпризы. Обожаю сюрпризы! Я был очень рад совершенно неожиданно столкнуться с моим знакомым китайцем, хотя его наша предрассветная встреча почему-то испугала и разозлила. Китаец на меня даже с ножами кинулся, но я уверен – это он не со зла – просто уже отмучился. Мне пришлось помочь с освобождением и ему. Надеюсь, что впредь мой знакомый больше не будет ни жиденьким, ни потерянным в абсолютно ненужных теориях.
Правда, китаец оказался не так прост, перед своим последним падением он сделал широкий взмах руками, и в воздухе чуть слышно запахло океаном. Через пару мгновений мои глаза начали слезиться. Этот порошок был мне незнаком, я даже подозреваю, что он – изобретение убитого мной китайца. Небо начинало светлеть. Глаза жгло, словно в них заливали свинец, зрение таяло. Где-то далеко позади, на остывающем теле завыл пекинес. Еще пара минут, и весь замок будет уже на ногах. Сначала я хотел сесть прямо здесь, но потом мне стало как-то неинтересно переходить из состояния рамки в состояние потока под обыденный свист стали. Захотелось услышать кузнечика.
Путь расчищать почти не пришлось – буквально пару человечков – там, здесь. Так я и вылетел на небольшую площадку с огромным фонтаном и женщиной, оттирающей пол. Она пахла потом уже немолодого тела. Комично – с самого раннего утра драить камни, чтобы затем заляпать их собственными внутренностями. Но этого не произошло: женщина не попыталась кричать. Серый размытый силуэт, не испытывая страха, молча копался где-то в складках своей одежды. Мне даже стало интересно. Вдруг к моим щекам прикоснулось что-то сухое и теплое – ее огрубевшая рука нежно стирала с моей бледной кожи остатки вытекших глаз. Это было последним, что я видел в своей жизни. Желтый изгиб шеи, искрящаяся под восходящим солнцем вода, а в ней кружащиеся друг за другом два жирных красных карпа. Пахло колодцем, кровью, женщиной и рассветом. И было в этом что-то такое нечеловеческое, такое иное, что мир остановился. И тогда меня переполнило блаженство молящихся – блаженство благодарности. Да я прожил бы еще сотни жизней только ради того, чтоб хотя бы в одной из них вновь ощутить пару таких секунд. И мир захлопнулся… и была тишина… а потом все вновь завертелось сначала.
Погоня оторвалась. Я полз по сухому зимнему полю. Земляная пыль оседала на моих еще влажных глазницах. Я полз как муха по татами: не помня - откуда и не зная – куда. Все равно, конец снизойдет на меня свыше. Потянуло сыростью. Развалины были уже рядом. Их я приметил давно. Полуразрушившиеся останки чего-то каменного – стены без пола и потолка – рамки, ожидающие наполнения или его уже потерявшие. Прямо как люди. Вокруг меня разливался запах звонкого неба. Руки пахли травой, сталью и кровью. Пугливое солнце скользило по остывающей коже. И тут это случилось…
Я увидел, как от засушливых берегов отправляется флот, и люди в чалмах читают за него напутственные молитвы богу, чье имя на давно забытом языке означает «Дух Пустыни». Увидел, как голубые купола сливаются с острыми хребтами, за которыми кончается их царство, и начинаются бесконечные степи – владения желтых людей с огрубевшими лицами и неуловимой, бесполезной на земле, мудростью ветра. Увидел земли своего друга-христианина, увидел, как забавны его братья, верящие больше в общественное мнение, нежели в своего распятого мученика. Я увидел, как туман наползает на холмы, как просвечивают в нем погнутые степным ветром деревца, как исчезают в нем пятна пасущихся лошадей. Я почувствовал, как серебрится иней на чахлых кустарниках, как шелестят они своими длинными листьями. Я воспринял всё это одновременно, сразу, вместе, потому что оно неразрывно и создано лишь для того, чтобы подчеркнуть всю хрупкость, ранимость и трогательность моих маленьких осколков, рассыпанных по этой планетке. Мне забавно наблюдать, как они боятся, и мне радостно следить за тем, как они вспоминают. Я рисую свои картины мазками, как делали это импрессионисты. Их мазки состояли из красок, мои состоят из жизней. Но ни у них, ни у меня нет ни одного мазка, что не был бы совершенным.
Для маленького кузнечика весь мир – это луг, заполненный такими же изумрудными насекомыми, и неважно, кем они себя считают – жабами ли, змеями или людьми. И неважно, что они назовут своим страхом, что – страданием, а что - радостью. Неважно потому что для меня нет вообще ничего важного. И всё это - трогательно, хотя бы потому, что едино. Пожалуй, всё это даже стоит любить… просто так, может оттого, что оно – забавно, а может и оттого, что других дел у меня нет.
