Тот день на той высоте...

Вот откуда здесь, среди потоптанной, местами сожженной травы, засыпанной гильзами, залитой техническим маслом, пропахшей ранами и порохом - взялись цикады? Еще три дня назад у основания этой высоты пехота шла стенка на стенку… Интересно, тогда кузнечики тоже сидели, вжавшись в чернозем и горящую мураву, в ужасе отпрыгивая в стороны от падающих тел, выползая из луж пролитой крови, прячась в воронках? Или предчувствовали бойню и уползли переждать в свои щели-дырочки, мать говорила, насекомые и животные загодя беду чуют, крысы с корабля бегут, птицы улетают, тараканы уходят... Цикады, они, конечно, не крысы и не прусаки, но не помнил комбат Лавров их стрекота в ночь накануне того боя. Хотя так же дозором окопы-землянки обходил, кого посылал, кого успокаивал, с кем за жизнь словом перекидывался, с кем за смерть... Мужики взрослые, понимающие, что война не дает ни в долг, ни авансов. Необстрелянных у него в батальоне всего шестеро, трое после училища, трое пацаны восемнадцатилетние. Перед тем наступление было пятнадцать, он еще в штабе ругался, мол, куда мне столько молокососов, бой не шуточный, опыт нужен и нервы. А ему: пополнение, Лавров, не выбирают, чтобы высоту взять - люди нужны, чем больше, тем лучше и уже не важно, кто какие. Твое дело воодушевить, на победу настроить, дай им вместо ста грамм двести и полетят как орлы за орлицами, ты ж, сказали, Лавров, умеешь с составом разговаривать, нам тут известно, уважают тебя в батальоне. Вот и действуй.
Многие полегли, но многие и остались, фрицы, прочно укрепившиеся на вершине, тоже падали каждым третьим, но все равно их было больше раза в два, чем у Лаврова. А приказ не обсуждают - его выполняют. Без колебаний и с верой. За панику среди состава можно в штрафбат угодить, да и не должно быть ее - паники. Война... Слабаки есть, конечно, куда без них, вот только не всех Лавров осуждать спешил, страх смерти - он разуму плохо поддается, он сам по себе и переступить, примириться с тем, что каждый день - как последний, не всякому дано. Его дело - воодушевить.
А цикады не просто щелк-щелк, чуть ли не орут, громко, хором, может - прощальную им поют? Или, наоборот, дух патриотический хотят поднять?
Заполночь, пора ложиться, подъем в полпятого, а потом атака. Из штаба распоряжение: "Не отступать. Любой ценой взять стратегически важный объект, выбить немцев, закрепиться на позиции, взорвать верхние доты..." Ясен приказ. Любой ценой... А это значит, что и для него, Лаврова, ночь может быть последней. Цикады в его жизни - последние.
Затоптав самокрутку, решил еще раз пройти вдоль окопов, заглянуть в санитарный блиндаж, после того, как Долинская погибла, за старшую стала Сонечка, девчонка совсем, и Рая с Леной, такие же. Одна тут будет принимать, а две на передовую.
Ночь тягучая, теплая, липкая, как нагретая смола, в пяти метрах от себя Лавров уже ничего не видел - только густая чернота, казалось, войдешь в нее и поглотит, засосет в себя, перенесет в место, где нет ничего, никого. Соблазняла, манила "иди сюда, иди, спрячься, я прикрою, спасу..."
Неприятно стало от мыслей, Лавров еще с тех пор как Лавриком был, не привык убегать от опасностей, а тут словно поддался... Нет, нельзя жилы распускать, наоборот, подтянуть нужно, чтобы врезались, только тогда можно людей за собой вести.
Лавров не был добрым комбатом и порой искренне недоумевал, чем заслужил довольно неплохое отношение к себе. Не секрет ведь, что начальник, не важно когда, в мирное время ли, в военное - существо не особо нелюбимое, отношение замешано чаще на страхе, зависти и подобострастии. Так в батальоне Савченкова было, злой мужик Петр Карпович, безжалостный даже, сам живет - как рубает и от других того же требует. Губа никогда не пустует, к стенке ставит и нквдешникам сдает за малейшее нарушение приказа или намек на трусость. Ненавидят его люто, боятся и ненавидят. Лавров пытался как-то предупредить, мол, не играй с огнем, передавишь, никакие погоны не спасут, выстрел в спину и каюк. Но Савченков отмахивался: волков бояться - в лес не ходить. И от этого - "волков» Лаврову захотелось майору в лобешник заехать, совсем сбрендил комбат, фрицы - волки, свои - тоже волки, один он справедливый стрелок в окружении врагов.
Нельзя лишь званием, должностью и нахрапом. И одним понимаем, разъяснением, панибратством - тоже нельзя. Золотая середина, рубеж, мостик между категоричным приказом и человеческим отношением. Война... чувства у всех торчат осколками стекла, с пониманием надо. Старался Лавров.

В траншее закопошилось, заалел огонек самокрутки, чертыхнулось и снова затихло. Комбат спустился, подошел - слегонца фонариком посветил: лопоухий, стриженый, фамилию не помнит, из пополнения восемнадцатилетних в роте Шевелева.
- Товарищ комбат, - паренек вскочил, - я вот тут... - замешкался, не зная, что дальше говорить.
- Не спится?
- Не спится. Покурить решил.
- Ну, кури, только рукой прикрывай, а то как сигналку пускаешь.
- Ага. Хорошо. Я щас, быстро.
- Ну давай. И я с тобой рядом.
Сполз спиной по земляной стенке, песок посыпался, камушек свалился и снова тихо.
- Товарищ комбат...
- Что?
- А завтра... когда высоту возьмем, то потом куда?
- Как зовут?
- Рядовой Демченко.
- А по имени?
- Коля. Николай.
- Когда возьмем, Коля-Николай, тогда и поговорим. Давай докуривай и спать.
- Две затяжки. А, знаете, я ленинградский, у нас дом шестиэтажный в центре, двор-колодец и вокруг такие же, небо было кусочками, а тут конца края нет и звезды огрмоные.
- А я, наоборот, сельский и неба у нас - ведрами пей. А вот в Ленинграде не довелось побывать.
- В гости приезжайте, товарищ комбат, как война закончится. У меня там мама, две бабушки и сестра старшая с племянницей. Знаете, как они готовят? Пальчики оближешь. Я вам все покажу, расскажу. Приезжайте...
- Раз приглашаешь Коля-Николай, то подумаю. Смотри, звезда, кажется, падает. Загадывай желание.
- А два можно?
- Можно.
- Чтобы война быстрее закончилась и жив остался. Завтра и всегда.
- Эх, что ж ты, рядовой Демченко, вслух-то произнес?
- А что, теперь не сбудется?
- Не волнуйся, исполнится. Все исполнится.
- И завтра?
- И завтра... Докуривай.
- Вы ведь коммунист, товарищ комбат?
- Да. А что?
- Ничего. И в бога не верите?
- Не верю. В себя, в товарищей, в силу нашу - верю, а в бога нет.
- Вот и я не верю. А души, получается, нет?
- Эка тебя разобрало, рядовой Демченко. Заканчивай философию разводить. Душа есть, а иначе чем бы ты чувствовал. Все, хватит.
- Пять минут еще, от неба не могу оторваться.
- Хорошо.
Упершись затылкам в стенку окопа, Лавров вспоминал, как первый раз мальчишкой пошел в ночное. Так же был август, и цикады в степи стрекотали. Голоногая Маринка варила на костре затируху, косясь хитренько на Лаврика из-под низко повязанного платка. Лошади ржали, Генка Воропаев трепался, как в прошлом году цыгане увели двух коней Прокопьича, шуршала трава, звезды висели низко - желтыми блюдцами. Погиб Генка, мать написала. А Маринка - жена его теперь, ждет. Встал, потянул солдатика.
- Все.
Тот неловко вскочил, тощая шея торчит из слишком широкого ворота гимнастерки, чубчик смешной, взъерошенный, около виска крупная родинка. Прошептал, глядя вверх:
- О Юльке думал, мы вместе с школе учились. Она на выпускном была в белом платье, юбка такая смешная - колоколом, напоминала бабу на чайнике. Хотел пригласить танцевать, но от нее Ярцев не отходил.
- Ничего, вернешься, пригласишь.
- Вы думаете?
- А то...

Демченко скользнул в сумрак и растворился, будто не было, а Лавров двинулся к санблиндажу. Шел, прислушиваясь, за время на фронте научился в любой тишине вылавливать отдельные звуки, даже самые незаметные, одиночные, такие, на которые в мирное время бы и внимания не обратил. Что такое летнее ночное безмолвие в деревне? Брехня собак, редкое мычание коров, шелест листьев да скрип ручки колодца, она даже в безветрие качалась сама по себе. Иногда горячий мужской шепот да девичье приглушенное хихиканье за кустами... Фоновая тишь, живая. На войне она другая: напряженная, застывшая в ожидании приказа, выстрела. Затаившаяся. И в ней каждое покашливание отмечаешь, каждый щелчок или хруст, храп, стон, шебуршание... Наверное, именно потому, что голоса за санблиндажем были не такими, не военными, Лавров не распознал сразу. Мужской сдавленный хрипловатый и женский, чуть картавивший.
Сонечка. И?
- Миша, подожди, дай юбку поправлю. Да погоди ты...
Миша... Миша... Какой?
- Сонь, ты только осторожнее, хорошо? Знаю, что хочешь с Раисой пойти, а Лену оставить.
- О, господи ты боже мой, он еще мне, мне говорит об осторожности. Миша, Миша, все хорошо, все хорошо будет. Ты, главное, сам там...
Голос Сонечки сорвался, забился пойманной бабочкой, закапал слезами без плаксивости. Капелька за капелькой слова падали, взмах за взмахов трепетали:
- Береги себя, себя береги, себя, береги себя.
- Сонь... Не волнуйся за меня.
- О господи, а за кого мне еще волноваться? За кого? Твоя рота первая идет...
Первая? Лавров кивнул, ясно, значит Миша Овчаренко, ротный третьей... Давно это у них с медсестрой? А, какая разница, пусть наголубятся. Отодвинулся в сторону, - ветка под сапогом треснула, в кустах затихли.
- Миш, кто-то есть?
- Часовой, наверное. Сонь, я пошел. только, ты ведь сама знаешь, все знаешь. Люблю тебя.
- Ох, не надо сейчас, не говори, не слышала я ничего. Завтра, завтра, как высоту возьмем - тогда скажешь. А я ждать буду. Вот возьми...
- Да ты что! Какой крестик. Я комсомолец. Сонь, перестань, вот еще удумала.
- Возьми... Дай одену, спрячешь, и никто не увидит. Надень, Миш. Мне его бабушка дала, когда уходила, сказала, от смерти защищает. Миш, пожалуйста...
- Ладно, ладно, только не плач. А почему он такой черный? Не видно ничего.
- Старый потому что. Бабушке от ее бабушки достался, а той, наверное, от ее. Ну и хорошо, ну и вот так, убери и не думай. Ты только... осторожнее. Миша...
- Все-все, хватит. Хватит, я сказал.
- Иди.

Овчаренко, видимо, обошел санблиндаж с другой стороны, Лавров не видел его, докуривая, слушал тоненькие всхлипы Сонечки.

А утром наступило завтра. И земля закрывала небо: черная, жирная, взлетающая вверх земля. Они шли, бежали, стреляли, выбивали, кололи, кричали, падали, стонали, матерились, взрывали, ползли, приказывали, вставали, распластывались, вскакивали, проклинали, взывали, верили, перли вперед... Смерть косила размашисто, загребая, сколько возьмет за раз. Кто-то уворачивался, кто-то не успевал. И не было ничего вокруг, весь мир - только в этой точке, одной точке - название которой "высота". Взять и удержать любой ценой... Не скупиться, не торговаться, платить сполна. Не щадить никого. Взять и удержать.
Лавров полз за Сонечкой, пробирающейся к раненому, и цеплялся, почему-то, взглядом, за ее тонкие белые извивающиеся ноги: перепачканные, в ссадинах, но все равно - белые. Моргнул - нет медсестры, рядом окровавленное лицо того парнишки, как его? Рядового Демченко, глаза круглыми плошками и ужас, комбат скорее почувствовал, чем понял, - вскочит Коля-Николай сейчас в полный рост, часто вскакивают от страха - и прошьет пацана навылет. Ударил по голове, закричал, перекрывая взрывы:
- Встанешь или назад повернешь сам расстреляю. Понял?
И дальше пополз...

"...и сидящему на нем дано взять мир с земли, и чтобы убивали друг друга; и дан ему большой меч..."

Они смогли.
Взорвали