В тишине над гладью воды разносилась мягкая, печальная мелодия Вагнера. Небо охватывало землю бледно-голубыми объятиями ясного дня, разбегались редкие облака по ряби на воде от легкого ветерка. Вся небольшая деревушка на берегу оказалась заворожена едва слышимой игрой невидимого музыканта и его рояля.
Налетевший с воды ветер сорвал партитуру и разметал по траве вокруг. А он уже давно к этому привык, и продолжал играть по памяти, перебирая пальцами клавиши. Слоновая кость на них давно истерлась, и он подумывал заказать новые, но плюнул на эту затею — к ним придется заново привыкать. Си второй октавы не строила, и он неприязненно морщился каждый раз, когда приходилось ее играть. Он перевез сюда рояль лишь пару недель назад, и, как она и говорила, игра здесь оказалась чем-то невероятным. Лишь на ночь он покидал свой рояль, чтобы немного поспать. Но если бы было возможно, он бы и ночи проводил за игрой. Бах, Бетховен, Равель, Вагнер, Шопен, Чайковский — сколько чудесной музыки было ими написано, а он не сыграл еще и половины! Как можно было спать в такой ситуации...
И только одно огорчало его: она — его возлюбленная скрипачка — никогда больше не сыграет с ним, никогда больше не будет слушать его игру. А ведь он столько слов ей не сказал, столько нот не сыграл для нее. И ту музыку, что написал сам, он ей тоже не показал. И больше уже никогда не покажет.
От одной лишь мысли о том, что больше ее не увидит, пианист сокрушенно осыпался на клавиши, и рояль издал жалобный звук. Он не мог не скучать по ней. Не мог не ждать ее...
Пальцы сами нашли клавиши. Сами начали фортепианную партию пятой прелюдии Шостаковича. Он чувствовал, как по щекам заскользили слезы. Как закапали они на кисти, что трепетно играли музыку, заставлявшую его сердце вновь и вновь разрываться на части, метаться в груди...
Неожиданно вступила скрипка. Пианист вкинул голову, поворачиваясь на звук. Пальцы его по инерции играли следующие такты, нога нажимала на педаль, но сам не мог вымолвить ни слова. Даже моргнуть боялся — видение могло исчезнуть. Простое летнее платье трепетало на ветру, темные чуть вьющиеся волосы он приподнял от спины. Глаза скрипачки были закрыты, лицо казалось умиротворенным, но от пианиста не ускользнул блеск дорожек, оставленных слезами. Он видел, как дрожали ее губы, как еще одна слеза, блеснув в луче солнца, упала на деку ее драгоценной скрипки...
Пальцы его сорвались с последним тактом прелюдии. Он медленно опустил руки и поднялся. Медленно сделал несколько шагов, наблюдая, как неторопливо девушка опускает скрипку и открывает глаза. Взгляды их встретились, жадно впиваясь друг в друга, будто лишь на миг могли они быть так близко. Пианист сделал еще один шаг и прижал скрипачку к себе. Инструмент, как в замедленной съемке, выпал из ее рук, и она обняла его в ответ.
– Ты вернулась... – шептал пианист. – Я так счастлив... Я думал, больше не увижу тебя... Не отпущу. Больше никогда тебя не отпущу...
– Прости... – девушка плакала. – Пожалуйста, прости... Я не должна была...
Лишь на закате он выпустил ее из своих объятий, тут же сжав ее тонкую ладонь. Он так боялся, что она снова исчезнет, что ни на секунду не хотел терять ощущение ее тепла. А скрипачка только улыбалась ему, не в состоянии подобрать слова. Он подумал, что стоит отвести ее в дом, но через пару шагов передумал и подвел к роялю. Он тоже не мог подобрать слов, он вместо это стал играть для нее ту самую мелодию, которую для нее и написал. Ноты нашлись на поставке, за партитурой Глинки, и уже через несколько тактов скрипачка подхватила музыку. Им не нужно было больше слов — ноты рассказали все, что они могли бы, хотели бы сказать друг другу.
Они играли эту музыку и позже на концертах, но ни в одном зале она не звучала так, как у озера на рояле с расстроенной си и старой скрипке...
