СВОЛОЧЬ

пострадавшему от безотцовщины и прочего беспризорного угнетения и неудовольствия, комната эта была отдана в безраздельное и единоличное пользование на сорок девять лет без уплаты аренды и всего остального государственного налога и обложения деньгами.


6
- Сусед-нах, – привычно гундосил Трунов, – дай десяточку, трубы смазать-нах. А то ведь горят трубы-ти?...
-Погоди, Ванька, не до тебя! В аптеку мне надо, – Лыжин отставил блюдечко, сунул козленка в свою сиротскую койку под жесткое солдатское одеяло и засобирался на улицу.
- Сусед… – заверещал было Иван, – захвати там боярышника-нах! Девять пятьдесят пузырёк!..
Но Матвей Никифорович уже спускался по щербатым ступеням.

      В круглосуточной аптеке было тихо и гулко, как в морге. Пожилая, одетая в мятый крахмальный халат тетка, подложив под голову медицинскую шапочку кемарила на раскрытой «Графине де Монсоро».
- Это… гражданка… дама… как вас там, – Лыжин согнутым пальцем постучал в стекло перегородки, – можно… это… рожок, что ли…

      Провизорша оторвала смятую голову от книги, осовело посмотрела на Лыжина и привычным жестом потянулась к коробке с коричневыми, закатанными желтыми металлическими пробками пузырьками, – Сколько? – с неудовольствием спросила она, зевнула и зябко передернулась.
- Мне это…как его там, мать его…рожок что ли, – неуверенно повторил Лыжин, – Ну, это… детей кормить чтобы, соску там… не знаю, молоко чтобы…
- Какое молоко? Что вы голову мне морочите? Боярышник? – аптекарша зло посмотрела на Лыжина.
- Какого, – не понял Лыжин, – я это… ну, чтобы сосал… ребятёнок… без мамки… ну навроде титьки чтобы…
- Господи! Чтобы вас, алкашей! – грозно вскрикнула тетка, – чего тебе, говори толком?!
- Дык, этта…– совсем потерялся Матвей Никифорович, – чтоб сосать! – выкрикнул он, – рожок, мать твою!
Провизорша повернулась к висящим за ее спиной часам.
- Йоп вашу мать! Два часа пятнадцать минут, – металлическим голосом прокричала она, – а вы мне тут голову морочите! Какой еще рожок?! Сами не знаете, чего вам надо! Допились до ручки, сволочи! Бляди! Как вы мне надоели! У меня дочь – двоешница! Сын в тюрьме! Невестка, сука, проститутка, мотается, где попало! Внуков не дождешься! Хули вам еще надо?!
- Рожок… – эхом повторил Лыжин.
Тетка окончательно проснулась и другими глазами посмотрела на Лыжина.
- Простите, Бога ради! Совсем достали, алкаши проклятые! Что вам?
- Дык, молоко, чтобы… – чуть не плача выдавил из себя Матвей Никифорович, и вдруг сбивчиво и, торопясь, понимая, что его могут принять за сумасшедшего, принялся рассказывать, что, дескать, козленок, мать его, откуда взялся – непонятно, но ведь живая душа, глаза, как у Алёнки с обложки шоколада, и в чем душа только держится, а ведь надо же, сука!, достал до глубины души, мать твою! Всю жизнь живу, а такое в первый раз! Хотел пришибить, а не смог! Котят вешал – мама не горюй, на алюминиевой проволоке! Воспитательша, гадина, изнасиловала! Привязала к койке в изоляторе и изнасиловала! Вот как Бог есть свят! Сука! Верка Дринёва во втором классе на последнем уроке обоссалась, спроситься постеснялась! Все смеялись, а я в нее влюбленный был! Пашка, друг лучший, к любовнице по веревке на балкон с крыши лез, она его, пьяного, не пускала – оборвался, ёбнулся об асфальт – зубы в разные стороны! А мне Надька сына родила! – так, сука, и убила, по пьяне – ножом кухонным зарезала – я карандаш им хотел заточить – х*й там! А она зарезала нахуй! Рожок, чтобы дитя кормить, мать его! Пить хочет!

      Лыжин размазывал грязные слезы по серым щекам. Тетка оцепенела. Потом вдруг, словно бы все поняла, будто бы все было в порядке вещей – стала доставать стеклянные бутылочки с завернутыми в них наизнанку сосками, с нарисованными гусями и котятами. Старенький, похожий на Ленина доктор Айболит с деревянной трубкой в руке прищурившись, грозил кому-то пальцем. Стоя на задних лапах, щенок выпрашивал у прелестной девочки конфету. Толстый германский бутуз, сидя в тележке, пускал пузыри…


7
      Влажные серо-фиолетовые утренние сумерки вставали над городом. Матвей Никифорович, груженный бутылками с грудничковой смесью, возвращался в свое коммунальное логово. Крошечное стеклянное счастье тоненько постукивало в карманах. «Сынок, блядь! – нежно думал Лыжин, – Вот сволочь! Надо же!»