Патрульная служба при комендатуре Монгохто была источником разного рода новостей. Редкое дежурство, особенно по выходным и праздникам, не пополняло сокровищницу мирового юмора. Вот и Генка, придя с наряда, рассказал.
Заступил я как обычно. Петриков знает, что я с генеральской дочкой переписываюсь, в резерве при комендатуре оставил. Это ж кайф. Ну, думаю, отдохну. Какое там. Сразу после ужина позвонили: солдат-чех* пытался изнасиловать девчонку одиннадцати лет. Еле-еле дед, сторож с водокачки, отбил ее и позвонил в комендатуру. Ну, мы бегом туда. Успели. Он, придурок, напился и накурился чего-то. Короче, повязали мы его. Здоровый, гад, оказался. Потом командира его вызывали, участкового и так далее. Часам к двенадцати только и успокоились.
Я и перекурить не успел, звонят: на Школьной прапорщик молодой буянит. Напился и орет на всю улицу. Кто-то ему бутылку задолжал и не отдает. Я с матросами туда. Действительно, стоит на улице прапорщик в растерзанном виде. Стучит в окно и чего-то требует. Я его за плечо, мол, в чем дело, товарисч?
Он сразу притих. Рыдать начал:
– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант! Разве ж это справедливо? Они мою бутылку забрали, а мне не дают… Эцема, я завтра командиру дивизии пожалуюсь… Они у меня узнают.
– Да, дорогой, узнают. Все всё узнают, а сейчас пошли со мной.
– К тебе?? То есть к вам? А разве можно?
– Можно, можно дорогой. Ты только говори потише. Люди спят.
Он заговорил шепотом, так как думал, что мы ко мне домой идем. Все пытался руку на плечо мне забросить и удивлялся, что мы и матросов с собой берем. Но подумал, что раз уж его в офицерскую компанию берут, то почему бы и матросам с нами не погулять. Только возле комендатуры начал что-то соображать.
– Ща, – говорит, – ботинок развязался.
Нагнулся он как бы шнурки завязать и с низкого старта деру дал. Только матросы мои начеку были. Подножку ему подставили. Он тормозной путь, что твои «Жигули», на асфальте лицом прочертил. Подняли его мои морячки да и сунули ему втихушу пару раз под ребра и по печени дали.
Пьяный прапор в крик:
– Я завтра все комдиву расскажу…. У меня должность…. Вы все у меня – вот где.
Еле-еле его в камеру задержанных затолкали. Он давай в дверь ногами стучать. Я его предупредил, что прикажу связать, если он шуметь будет. Вроде подействовало. Пошел я к дежурному по караулам оформить задержание. Ну, там, в журнал задержанных записать. Только зафиксировал все его злодеяния и дежурному по караулам все рассказал, как бегут мои матросы:
– Товарищ лейтенант, этот прапорщик ногами в двери стучит, требует, чтобы его выпустили. Задолбал уже всех.
– Ладно, пошли.
Подходим к камере.
– В чем дело, дорогой? Ты что шумишь?
Он орёт как сумасшедший:
– Ты идиот! Выпусти меня отсюда, скотина, я тебе морду разобью, оборзел нах, что ли? – и тарахтит своими ботинками, вот-вот дверь высадит.
– Ну-ка, ребята, тащите сюда веревки. Не будет нам покоя. Еще дверь высадит и завтра комендант не его, а нас посадит.
Ребятам моим этот пьяный дурак уже надоел, как занятия в системе политучебы. Они веревки притащили. Я камеру открыл, они его животом на пол и загнули ему «ласточку». Затащили обратно в камеру и на пол бросили. Наконец затих. Проходит не более пяти минут, слышу, а мы рядом стояли, прислушивались: неровен час рыгать начнет, чтоб не захлебнулся, тихонько, как козлик, блеет:
– Товрщ лейтенант, а товрщ лейтенант! Не положено более двух часов связанным держать, а вы меня ужу четыре часа держите.
Я на часы поглядел: семь минут прошло, а он уже козликом блеет. Пожалел я его.
– Ладно, – говорю, – а ты себя тихо будешь вести?
– Ой, тихо, ой, тихо! Только развяжите, а то мочи нет.
– Так, ребята, развяжите негодяя. Только смотрите: будет шуметь, опять «ласточку» ему и в «камору», как комендант говорит. А я к дежурному по караулам пойду.
Не успел я в дежурку зайти, как опять за мной матросики бегут:
– Он опять стучит. В туалет просится.
– Не, ну задрал, гад! Парни, вы его отведите в туалет (туалет в дальнем углу комендантского двора находился), а как обратно поведете, дайте ему звездюлей, чтоб родную маму и всех родственников своих вспомнил. Как он надоел! Всю ночь только с ним возимся.
Минут пять в комендатуре стояла тишина, затем со двора понеслись крики неугомонного прапорщика:
– А-а-а-а! Сволочи! Суки! Что ж вы делаете! Ой почки, ой почки! Ой, больно! А-а-а-о-о-о-о! Ну, ты! Пошел на… О-о-о-ой! Товарищ лейтенант!
Он, наконец, вырвался из рук своих мучителей, и бежал по двору, крича во все горло:
– Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант! Они меня били! Вот этот по почкам, а этот оплеуху дал. Я рапорт напишу!
– Да ты что! Кто тебя бил? Я не видел, что тебя били. Ты, наверное, сам упал и ударился. Ах ты бедненький. Давай я тебя в камерку посажу, чтоб ты больше не падал.
Я запер его в камере и пошел к дежурному по караулам.
– Вот ведь гад какой попался. Уже четвертый час, а он никак не угомонится. То ему не так, это не так. Никакого покоя.
На этот раз прошло минут десять. Опять пришел матрос. Я и глаз сомкнуть не успел.
– Что там опять?
– Буянит! Требует, чтобы его выпустили. Ему, видите ли, на службу пора.
– Сейчас я ему покажу службу!
Я подошел к камере:
– Ну что ты опять шумишь?
– Выпустите меня отсюда. Мне на службу надо.
– Слушай, а может тебя поссать сводить еще разок, а?
– Нет-нет! Я в туалет не хочу.
– Так смотри у меня, если шуметь будешь, мы тебя опять в туалет отведем.
Только после этого он, наконец, угомонился и уснул на полу камеры. А когда утром пришел комендант и вызвал начальника этого прапорщика, то милее и тише человека и найти нельзя было. Только от него перегаром несло и какой-то кислятиной, как от бомжей на вокзале – запах человека, проведшего ночь на полу. Да спину он частенько почесывал.
(с) Александр Шипицын
|
