оскорбляет, я считаю, она не имеет права быть Кошкиной. Это для нее слишком, недостойная ее честь".
Не очень, наверное, хорошо цепляться к фамилиям (однажды дочь её уже в этом упрекнула) и, получается так, что к национальности... Ну, получается так! Если бы речь шла о любой другой национальности, то ничего такого в этом не было бы, но еврей в России - это больше чем национальность, поэтому слегка "не то" отношение к фамилии истолковывается… однозначно. Однако на сей раз Антония не сильно озаботилась этим по той простой причине, что все те евреи, которые когда-то были в её кругу, которые её поддерживали и даже помогали выжить в московской писательской тусовке, были значительно старше, а посему уже лежали в могилах. Поэтому никто из знакомых на неё не обидится и ничего не скажет. Вся оставшаяся верная и преданная свита не смеет сомневаться ни в каких словах своего кумира. "Я антисемитка? - воскликнет Антония и горько засмеётся. - Ничего более нелепого предположить невозможно. Я очень люблю евреев. У меня было много друзей евреев, они прекрасные люди, и я ненавижу антисемитизм". И никто не посмеет возразить, потому что Антония уже давно с гордостью носит звание интеллигентки-шестидесятницы. А разве могут люди этого звания быть антисемитами? Ах, оставьте эти свои пошлые и глупые измышления! Речь всего лишь об одном гадком человеке - и только-то!
А, может, про ступни она зря так написала? Всё-таки у Таськи на самом деле всю жизнь очень больные ноги: ещё в детстве врачи сказали родителям, что ногами девочки надо заниматься всерьёз, иначе ей будет трудно ходить впоследствии. Но на это требовалось столько усилий и времени! Не было у них этого времени. Да и, помилуйте, с плоскостопием живёт половина человечества, что тут может быть такого серьёзного? Правда, врачи сказали, что у Таськи какая-то жуткая степень и всё очень проблематично... Но Антония тогда решила для себя и убедила Масика, что ничего страшного, балериной ей не быть, а для занятий за фортепиано здоровые ноги необязательны. Годов с тринадцати Тася стала жаловаться на сильнейшие боли в ногах, хромала и даже плакала. Но Антония строго прервала это давление на жалость: она показала дочери свои ступни с огромными косточками и скрюченными пальцами и заявила:
- Видишь? И ничего, живу. Хожу по магазинам, таскаю сумки... Не жалуюсь. Так что, кончай скулить, - Антония не стала уточнять, что плоскостопия у неё никогда не было.
И Тася заткнулась и больше эту тему не поднимала. Правда, к тридцати годам ей понадобилась операция - ходить уже было совсем невозможно. Стало лучше. Но хирург сказал, что нужно быть кретином, чтобы довести до такого состояния ноги. Таська тогда дико горевала и всё время повторяла:
- Я же старалась покупать только правильную обувь, не нагружала ноги зря, что ещё я должна была сделать?
- А в детстве? – спросил врач.
Антония, которая присутствовала при этом разговоре отмолчалась. Она дала деньги на операцию и посчитала, что расплатилась за Таськины ноги, совесть её была чиста и спокойна.
Так вот - может, про ноги-то зря коты рассуждают? Но ведь такое красивое сравнение со змеёй, такой вкусный образ получился. Пусть останется, как есть.
"Их дочь писала в дневнике: «Придет время и я плюну, схарчу на весь этот дом, на людей и на животных». Я уже летела и не могла разорвать ее дневник и расцарапать ей лицо, но чуть-чуть у меня получилось – хвостом по носу. Она дернулась и записала одно слово: «Ненавижу!»
Это размышляет кошка Муська. Всё, конечно, выдумано - от первого до последнего слова. Антония вздохнула. Как жаль, что это не правда. Муська умерла от горя, когда взрослая Тася уехала в другую квартиру. Это Антония помнила хорошо. А насчёт дневника... Никогда Тася никаких дневников не вела, по крайней мере, Антонии про это ничего не известно. И в тот единственный раз, когда она застала рыдающую дочь за письменным столом, что-то корябающую дрожащей рукой на листе бумаги, случилось вот что.
Таське было четырнадцать лет. Однажды вечером Антония услышала всхлипывания и подвывания из комнаты дочери. Сунулась к ней: та сидела, ссутулившаяся, трясущаяся, и что-то писала.
- В чём дело? Что случилось? - строго спросила мать.
- Н-н-ничего... - всхлипнула Таська.
- Ты дуру-то из меня не делай, я же вижу, - и она быстрым шагом подошла к дочери и выхватила из её рук бумажку. "Я не могу так больше жить, лучше я умру..." - кривым и дёрганым почерком было написано на листе.
- Это что? - ахнула Антония. - Что это ещё такое? Может, объяснишь?
И тут Таська разрыдалась и сквозь всхлипы объяснила... боже, такую чушь! Такую ерунду! Оказывается, в музыкальной школе преподавашка по сольфеджио - жуткая ведьма, злобная и оручая - пообещала ученикам, что на выпускном экзамене, до которого оставалось чуть больше месяца, всем им устроит такое, что они запомнят на всю жизнь. Вот и всё! И из-за этого рыдать? Идиотка, что ли?
- Я не могу, мамочка, я так больше не могу! - орала эта припадочная. - Я ужасно боюсь, у меня от страха ноги подгибаются, я боюсь экзаменов по музыке, по сольфеджио, я же не талант, не гений, не музыкант, у меня не очень хорошо получается...
- Господи, а что у тебя вообще хорошо получается? - с досадой воскликнула Антония. Но тревога кольнула её в сердце. Буквально на днях у неё состоялся разговор с одной знающей женщиной о подростковых суицидах, о том, насколько это замалчиваемая проблема и какими родители бывают идиотами и упырями. Антония ахала, слушая, вместе со знакомой возмущалась слепоте и жестокосердию мам и пап, которые не видят, что у их ребёнка есть серьёзные проблемы... Поэтому никак нельзя было допустить, чтобы собственная дочь вдруг наделала глупости. Как после этого Антония будет выглядеть в глазах общественности?
- Чего ты хочешь? - безнадёжно спросила она, чувствуя, что придётся наступить себе на горло.
- Мамочка, родная, милая, любимая, можно я больше не пойду в музыкальную школу? Можно я не буду сдавать эти выпускные экзамены - зачем мне эта бумажка об окончании, я же никогда не буду заниматься музыкой, я в жизни больше не сяду за пианино!
"Так я и думала, - печально подытожила Антония. - Всё кончится именно этим".
- И не жалко? - с последней надеждой спросила она дочь, - Осталось лишь свидетельство получить...
- Да не жалко, не жалко, мамочка! - противная Таська была вся потная, мокрая от слез, красная от прилива крови! Своими влажными ладонями она умоляюще сжимала руки матери и тряслась, как мелкая паршивая пучеглазая собачонка. - Зачем, зачем мне это нужно?
В общем, ту игру Антония в итоге проиграла. Столько лет упорного обучения музыке в музыкальной школе коту под хвост. Всё зря. Но придётся пойти на поводу - и Антония разрешила дочери больше не ходить в музыкалку. Только ради того, чтобы идиотка не натворила непоправимой беды. Но неполученного свидетельства было страшно жаль! Антония не выдержала и поехала тогда в музыкальную школу и выклянчила у администрации эту чёртову бумажку.
В один из последних своих визитов, когда они в очередной раз поругались, Таисия вдруг схватила свою сумочку и вытащила из неё то самое свидетельство.
- Ах, да, мамуля! Кажется, для тебя это очень большая ценность. Я решила тебе отдать это сокровище, а то оно у меня паутиной на антресолях покрылось - двадцать-то с лишком лет! - и она буквально швырнула документ Антонии на стол.
Вот именно эту сцену и весь тот неприятный эпизод их жизни вспомнила писательница, когда сочиняла сцену с дневником дочери героини. А особенно вспоминались дочкины противные мокрые руки и потный прыщавый лоб. Удивительно неприятная девочка была!
Опять слово котику.
"Я не люблю разговаривать об их дочери. Росла себе, росла, вроде как все люди, а потом я увидел, как из нее выпрыгивают черные жабы, а она вся в этот момент – не девочка, а что-то злое и ненавидящее. Она, слава Богу, живет далеко, это спасение для Ма и Па. Горе в том, что они не видели ее жаб, им казалось, что девочке просто не везет, ее, симпатичную, надо сказать, никогда не любили мальчики, видимо, мальчики, в отличие от родителей, чуяли в ней жаб. Так бывает".
Да-да, очень точный образ мокрой болотной жабы, именно так! Фу, даже вспоминать противно... Насчёт мальчиков она, конечно, тоже слукавила: какие-то мальчики постоянно обхаживали Таську. Но, странное дело, дочь это как-то мало интересовало, она не гордилась, не хвасталась и очень спокойно ко всему относилась. Иногда такое складывалось впечатление, что она даже не очень всё это замечала. Странная была девчонка, может, вправду, немножко того?
ФИНАЛ ПОДКРАЛСЯ...
Антония повела плечами и несколько раз покрутила головой - шея затекла. Сегодня, несмотря на не очень хорошие первые полчаса она отлично поработала - так много, так плодотворно, и всё это при постоянно побаливающем боке. Всё, хватит, продолжит завтра.
Пока Антония работала, она слышала, как Масик, рано вернувшийся с работы, в своём кабинете возился с компьютером и принтером: Антония уже знала этот противный скрежещущий звук дурной печатной машины. Неужели опять письмо из Израиля? Интересно будет почитать, может, что-то ещё случится добавить в новое произведение! Масик не смеет её беспокоить за работой, поэтому Антония сама пошла к мужу.
- Миленький, скоро будем ужинать, я на сегодня закончила, ты... - тут она осеклась, увидев бледное перекошенное лицо супруга. - Что случилось? - вскрикнула она. - Тебе плохо?
- Ми-милая, - Масик аж заикался от ужаса. - Тут такое письмо от Таськи... Такое...
- Да какое же, ч-чёрт! - Антония топнула ногой от нетерпения. - Умер кто? Козёл её перекинулся? – «А этот вариант тоже был бы неплох!» - быстро пронеслось в её голове.
- Нет, все живы, - бормотал Масик, - но...
- Да дай же мне это письмо, наконец! - рявкнула Антония, подскочив к мужу и одновременно с этим почувствовав сильную боль в правом подреберье. - Ах, ты, зараза! - она схватилась одной рукой за бок, а вторую протянула к Масику. - Ну! - грозно свела брови писательница. - Давай сюда!
Масик покорно протянул ей распечатанные листы. Антония жадно схватила стопку и тут же уселась на диван читать.
"Привет, ма. У меня для тебя есть одна новость - даже не знаю, как ты её воспримешь. Но считаю своим долгом поделиться, чтобы для тебя не было такой уж неожиданностью. Помнишь, я писала о том, что начала вести дневник, анализируя свою жизнь... нашу жизнь. С самого начала. А тут ещё все твои книги - с клеветой и наветами на меня, Аришку, моего мужа... В общем, писала я, писала, и мне ужасно захотелось дать кому-то почитать... кроме мужа, он, разумеется всё читал, ему интересно, а мне важно знать его мнение. Но хотелось дать кому-то стороннему, что ли... Да ещё чтобы оценили моё умение писать прозу - ха-ха, самой смешно, какой я прозаик! Дала почитать свои почеркушки моей подруге Але - помнишь её? Она работает ведущим редактором в крупнейшем московском издательстве. Словом, через пару дней Алька позвонила мне и буквально ошарашила криком о том, что я должна дописать всё, что задумала, а её издательство будет это печатать, потому что пишу я бомбу. Не смейся. Сама ржу.
Если ты думаешь, что "бомба" заключается в твоей известности, то ты ошибаешься. Твоего имени там нет, хотя ясно, о ком речь.
