Соберу милосердие-1

Янко попнулся в сумку за бутербродом, оголодав без ужина. – Мужики шагают грудью вперёд.
– Оно и видно, – уела его Анютка. – Впереди всегда девчата юбками машут, как флагами – а вы следом бежите, облизываясь.
Засмеялся мужик над правдивым упрёком, в глазки ей безотрывно смотрит. – Чудная ты. Ведь так начиналась жизнь на земле, и продолжится дальше. Ради девок и баб творим мы всё сущее, и вам без нас тоже невмочь... Правда, жених?
Тут уж волей-неволей пришлось младому парню вступиться за братскую честь. – Правда, – он шутя козырнул. – Мы на подвиг готовы...
Интересно Янке: как в красоту влюбляются другие? как врут в журналах. А женские романы – вообще сопливая фантазия. Хотя, может, бабы именно так представляют себе настоящую любовь. Сначала жила-поживала девушкой, следом произошла женская трагедия – нет веры мужикам, обманул и предал – и потом на исходе отчаяния или скорой пенсии появляется красавец, и самец – весь в рюшах, в лепестках роз.
Смотрел Янко тайком на неё, и хотелось, чтобы Аня поймала его взгляд как хитрого кролика. Он придумывал тёплые встречи, лёгкие прикосновения к кружевам волос, а дальше и не пускал своё воображение – девчонка. Наверное, её пугает неловкая грубость скрываемых желаний.
– Для тебя препятствие разница в возрасте? – вроде бы вокруг шум и гвалт, но сквозь эту какофонию она услышала его вопрос – сидя спиной, увлекшись работой.
– Что ты говоришь?
... – я повторю, милая, мне смешно и радостно твоё притворство-...
–Для тебя препятствие?
– А сколько тебе лет?
– За тридцать.
– О-оо! – рассмеялась она, заставив весь мир притихнуть. – Я мальчиков люблю.
Ни с чего началось – лёгкий флер тайных намёков, и немного запаха духов, что-то напоминающего в прошлом. Светлую безумную любовь, и одну запретную встречу во мраке страсти, в половодье разврата.
Он наделил тот мир тобой, девчонка, даже не зная, что ты родишься и станешь топать ножками по его ладоням. Смотри – не сверзись вниз, потому что оберегать тебя он будет лишь поначалу, а потом без стыда и греха, прикрываясь дневной романтикой цветов, фруктов и конфетных фантиков, бросит в ночь – в немереную похоть, которой края нет. Искусам всем научит, глаза тебе открыв силком, а чрево лаской: беги, упрячься – хоть он и хороший, но рядом бродят монстры.
– Принцесса. Я провожу тебя во дворец.
– Хорошо, проводи.
Давно уже пегий асфальт укрылся толстым слоем снега: кондитер не пожадовал крема на именины сердца, и зимний торт оказался сильно сладким но вполне съедобным, из сдобных коржей морозца, снежинок и ледяного хрусталя.
Будто одним мигом синяя карета промчалась из дворца: белые собаки, запряженные в неё, стянули банты ошейников и запрыгали со щенячьим восторгом. Из тёплого салона выскочили две мамки, сошла фрейлина, и легко, изящно выплыла сама инфанта-серебряные туфельки обметались полами собольей шубы. Носатые лакеи поднесли канделябры, освещая ковровую дорожку, и проводили принцессу во дворец, низко кланяясь на каждом шагу. Она всему удивлялась – красоте мраморных залов, богатству обстановки, но особенно почитанию своей юной особы и ликованию народа на гомонящих лестницах. – неужели салюты и песни для меня? – прошептала она тихо. – Но я ведь никого здесь не знаю.
– Вы привезли праздник, ваше высочество. – Её услышал старый дворецкий, дрожащий и почти слепой; он всегда отзывался на слабый полушёпот, скрадывая тайные намёки, видения, и шарканье секретов в бархатных альковах зал.- Вы привезли праздник.




...Со школы прискакал Умка, загнав до бессилия трёх коней. – Ерёмушкин, а ведьмов раньше сжигали?! Правда?! – и я даже удивился его мученой улыбке, будто за спиной у малыша не ранец, а вязанка сухого хворосту.
– Да ты разденься сначала. – Трудно сразу ответить на такой исторический вопрос, тем более в далёкую королевскую эпоху мне годов было помлаже сынишки. Богатырей смутно помню; гусаров воинских ребёнком застал – как они целым полком через посёлок смаршировали. А вслед за ними пушки, танки и крылатые аэропланы: – смерть врагу! – мамочка моя!
Собрался я с мыслями, кое-как накидав их в лукошко. По затылку себя похлопал, чтобы извилины в голове перемешались; и из этого омлета вытягиваю малышу целую ложку: – Знаешь, Умка, я точно сказать не могу. Но если сжигали ведьм, то наверное, зима стояла холодная. Топить было больше нечем, а детишки с мороза плакали.
– Ну вот, ты опять смеёшься. – Сын скинул ранец: какое там – грохнул об пол! и через край выплеснулась обида вместе с книжками. А рядом упал разноцветный дневник, и среди лепестков да деревьев я увидел жирное замечание учительницы. Оболтусом пацана моего его назвала – за то, что ершист с товарищами. Что терпежу ему до перемены не хватает... Ну, тут я своими словами перевёл, а в ябеднике было поматернее написано.
Злого-плохого Умке  не говоря, взял я жену на испуг светлой улыбкой: – Где эта сука живёт?! – а у Олёнки половник в борщ увалился: – Что ты, Ерёма? с какого рожна на учительницу взъелся?
– Посмотри-почитай. Страшными словами хочет стерва малыша нашего загубить. У неё что дома не ладится, то она и в школу несёт, а пацанятки сердечные страдают.
– Может, и вправду чем виноват? – зажалела жена дурную бабу, и сынишку, и всех молибогов на свете.
– Пусть. Но он дитя, и над ним только-только ангел крылья распустил. –Тут я оглянулся: не слышит ли нас курносый шалопай, а то ещё после моей беседы на шею сядет. – Учителка уже взрослая, и её целым институтом преподавали, да в люди не вывели. Вершков-то нахваталась, а к ребячьим душам не прикипела. Полова у неё внутри.
– Не ходи, пожалуйста. Не ругайся, – попросила Олёна, запахивая смешливыми руками свою белую грудь, на которую я глядел за вырез халата. И разговор обернула совсем в другую сторону, хохоча тихо-мило над животворящим желанием: – Ты прямо как месячный сосунок. В первый раз видишь?
– В первый раз, в первый класс! – заорал Умка, подбежав как шпион к нам на цыпочках; утихомирясь едва, отозвал меня в сторону – шепчет с большими глазами.
Любимая вытерла о фартук руки, в три шажка прихватила ладонями мороженые малышёвы уши. – О чём вы тут секретитесь, снеговики холодные?
– Мам, нам с ребятами пацан большой сказал, что в магазин привезли космонавтские тюбики, из которых в ракете кашу выжимают. Там же по-настоящему нельзя есть ложкой. Можно я куплю один попробовать?
– А ты у продавщицы спрашивал, правду ли говорят? может, сочинили.
– Да нет! – замахал Умка десятком рук, опасаясь отказа. – Все на улице про космос знают, уже за деньгами побежали.
Я подошёл к своей куртке, вынул из кармана купюру бумажную: – Возьми один тюбик, желательно с макаронами флотскими, а есть будем вместе.
Олёна засмеялась и сняла фартук: – Тогда я ужинать не готовлю, раз вы к луне собираетесь улетать. – Махнула тряпочкой, – там вас и покормят.
– Ну неее-ет, – заартачились мы. – Космос далеко, и без мяса ноги протянем... Где наша свиная картошечка, малыш? – В сковородке!!
Умка взял деньгу и зашлёпал ботинками по крыльцу, спеша успеть на ужин.




В выходной на охоту собрался Зиновий, хотя всегда был юннатом, а не браконьером. Ещё с малолетства, со школы. Но проводник его Тимошка оказался хитрым плутом. – Мы на обратном пути сделаем автобусный крюк на деревню. И мне рядом, и ты своего деда повидаешь, – так сказал он про старого Пимена, уговорив Зяму.
В автобусе Тимоха сразу заёрничал с моложавой кондукторшей, подпуская душистые намёки; а дядька серьёзно устроился на рюкзаках в углу салона, чтобы не пачкать людей ватными штанами да телогрейкой. И чуточку сомлел в духоте. Но вдруг заметил, что с передней седушки на него уже долго смотрит бабулька – глаз не отрывает. Лицо её как сильно мочёное яблоко: со всеми годами, проведёнными в деревянной кадушке. Из-под заветренных век стекает кислый рассол, и она утирает его ладошкой. Тяжёлая шуба, тёплый платок и войлочные боты – так все старухи ходят по улицам, собирая трепетное милосердие. Только оно не везде есть, и искать долго приходится, и иной раз возвращается бабушка горько облапошенная чёрной надеждой.
Когда тютюря, кряхтя на деревянной клюке, поднялась прямиком к Зиновию, у дядьки замытарило сердце и рука в денежном кармане. Он встал, и уж хотел вытянуть бумажную деньгу – да бабка с тряпошного узла выснула шапку и протянула на бедовую голову: – Возьми, сыночек... что ж ты в беретке по холодам бегаешь. Внука в солдаты прибрали, – она, видно, в который раз забубнила свою историю, – ему теперь не надобна. А как возвернётся домой, так новую купит, да и всю одёжу. Им там, на войне, говорят, много платят барышей… Ныне внук мелковат в кости, а приедет здоровый – я его и не признаю... Абы жив остался.
– Спасибо, матушка, – поблагодарил Зиновий, – но есть у меня шапка тёплая. В рюкзаке лежит.
– Правду ты говоришь?
– Да.
– Ну, гляди сам. – Старуха развернулась в обратку, да хотела всё же расплодить доброту и опять спросила: – А то, может, возьмёшь?
– Нет. – Рассердился дядька, к окну отвернулся. Но потом улыбаться стал мыслям своим.
А старая бабка прикульнула с баулом к соседке и повела рассказ о семье в целых трёх поколениях – деды, сыновья да внучки-косички. Ей большой обузы не надо: внимание человек подарил, и слава богу.
Прощаясь у леса, Тимошка сочными поцелуями обслюнявил хохочущую кондукторшу; а Зиновий мягко кивнул доброй старушке.
Мелкими шажками Тимка быстро прыгал впереди, так что дядька Зяма опаздывал за ним угнаться. Да и не стал, по правде, следом бежать, потому как бравый охотник всегда любого неспеху позади обставит. А Тимохи азартнее в селе нет мужика. Он если на зайца – все следы заранее выпытает: семь лёжек найдёт, посбирав в рюкзачок котяшки заячьи. И потом на заветных кустах, где зверёк впопыхах отдышался вчера, выставит ловчие петли: и что интересно смотреть - Тимка издали их вешал оструганной юркой рогатинкой.
Вот он пристал к Зиновию, не найдя пока другого хода живости своей натуры: – Ты Немого знаешь? – а может, чтобы разговор завести к дружбе, кланяясь тягостному молчанию своего напарника.
– Не знаю, – кротко ответил Зяма, отвернувши лицо в самый верх тёмных сосен, будто там зайцы стучали зубами с дятлами вместе.
Тимошке почти отвратно подобное охотничье равнодушие; он закраснелся сначала носом, щеками затем, а на узеньком лбу проступила испарина. – Да как же не знаешь? Немого!
– Нет.
–Да знаешь ты его! – взбеленил Тимоха себя самого, за волосья схватился, готовясь перевернуть мир кверху ногами. – Его весь посёлок знает!
– Я не знаю. – Зиновий рапортовал как в первом классе, уже смеясь втихомолку над милой шуткой, будто над кнопкой под задом учительницы.
Поперхнулся Тимошка, но всё же зашёл с другого края: – Ты сколько живёшь здесь?
– Пять лет.
– Ну не можешь ты Немого не знать! – в Тимохиной речи пылкой было столько упрямых  – не –, что Зяма и сам уж себе не поверил. – Ну, вспомни! Его баба красивая самая, и я с ней блудил!
На этот крик больной души Зиновию пришлось каяться, ища покоя от зануды. – А-аа, Немой... Вспомнил я жену его. Мне ребята на танцах показывали.
– Ну вот видишь! – обрадовался Тимка, и закрутил петли вокруг дядьки, словно тиская живого зайца в холстином мешке. – Я же тебе сразу сказал, что