Женщина сильна слабостью.
Аксиома
В «Амстердаме»
В Иерусалиме – все в центре: муниципалитет, банки, суды, адвокатские конторы, полицейский участок, туристические агентства, редакции газет, стоматологические кабинеты, кафе, магазинчики на любой вкус, уличные музыканты... Так что всегда можно кочевать из одной очереди в другую. Вот и теперь мне нужно было скоротать полтора часа до приема у стоматолога. Есть хотелось ужасно.
Неподалеку от развилки улиц Яффо и Царя Давида располагался бар «Амстердам», хозяин которого был известен как большой любитель посидеть со своими посетителями за рюмкой-другой.
Совсем еще молодым человеком он репатриировался из Ирана и сразу пристроился на работу в Еврейском агентстве в отделе молодежной алии. В Сохнуте ораторские способности и юношес-кий энтузиазм Моше (так звали владельца бара) пришлись ко двору, и он совершил ошибку, решив, что бизнес более доходное дело, чем сионистская агитация подростков. К сожалению, все усилия начи-нающего бизнесмена привели лишь к тому, что очень скоро он оказался в долгах, как в шелках.
И вдруг… наследство подвалило. Не бог весть что, но… – недвижимость: бар «Амстердам». Претенциозное название намекало на европейский уровень обслуживания и голландскую стабильность. Только вот место у заведения было не самое бойкое, но, как говорится, даренному коню… Сложилось так, что в «Амстердам» заглядывали, главным образом, друзья Моше – любители погудеть за его счет – или сомнительные личности, готовые терпеливо выслу-шивать трепотню хозяина за бесплатную рюмку.
Я шла наугад, с трудом соображая от жары и усталости. Моше стоял у входа в свой бар в ожида-нии любого посетителя. Когда мы поравнялись, он обратился ко мне по-русски:
- Кушать хочешь, красавица? А выпить?
Я взглянула на человека восточной наружности. Его красное лицо и неопределенный возраст не вызывали ни малейшего желания пококетничать. К тому же мелочь в кармане напоминала, что не стоит заходить в бар с таким названием, уж лучше пройти еще пару шагов и перехватить пицу или лепешку с фалафелем. Он словно прочитал мои мысли:
- У меня селедка вместо фалафеля и шницель за 10 шекелей!
Честно говоря, шницель по цене дешевле 12 шекелей я нигде не видела. У меня было 13! Я колебалась, но огонек в глазах выдавал мое решение. Моше повторил:
- Будешь селедка?
- Почему бы и нет? Но сразу предупреждаю, что у меня только 13 шекелей!
- Не волнуйся, красавица! Мивца – на ловца!
- О мивца! Это звонкое, звучное слово, магия кото-рого безотказно действует на каждого израильтянина! Это все равно, что европейское self, только в несколь-ко раз сильнее, потому что уже не выбирают, а, сломя голову, берут! – подумала я про себя, а вслух сказала:
- Раз скидка – навскидку, идет!
«Амстердам» оказался гораздо скромнее, чем обещала его вывеска. Зато было прохладно, а на одном из столиков лежала несвежая газета. Как раз скоротать время. Читаю о каких-то бассейнах, за которые возмущенные жильцы высоток не хотят платить как за дополнительный сервис. Чего уж там, в элитном доме достаточно сауны и тренировочного зала. Это менее расточительно, ведь помещения занимают меньшую площадь, чем бассейн. На следу-ющей странице: «Не упустите последнюю возмож-ность купить квартиру в Тель-Авиве, начальная цена четырехкомнатной – от полутора миллионов!» Действительно, последняя возможность…
А вот меню модного итальянского ресторана. В день открытия – скидка: «Паста – всего 70 шекелей». Это что же – двадцать килограммов макарон?
Погруженная во всю эту несусветную дребе-день, но, упиваясь пониманием древнего языка, я не заметила, что селедка, шницель и вода с лимоном и льдом были уже на столе.
- Кушать подано, красавица! Будешь вино? Водка? Угощаю!
Последнее предложение мне совсем не понравилось, тем более, что через полтора мне предстояло быть у зубного врача.
- Ни в коем случае, - категорически возразила я. – Вода с лимоном – это лучшее для меня сейчас.
- А я, пожалуй, налью себе рюмочку.
Моше очень хотелось поболтать, и он, с при-сущей израильтянам бесцеремонностью, начал говорить:
- Как можно читать все эти глупости? Каждый день одно и то же. В нашей жизни лишь теракты и демонстрации меняются, а газеты нет. Каждый свою колонку заполняет и свою зарплату получает. Вот вам израильские газеты! Я теперь русское телевиде-ние смотрю, титры читаю. Много понимаю и даже немного говорю по-русски. Вот недавно…, – он сделал многозначительную паузу, – знаешь кто такой Павлик Морозов?
- Еще бы, – откликнулась я с улыбкой.
- Так вот, не улыбайся, дорогая, не было никакого Павлика Морозова! Коммунисты все это придумали! Молодежь воспитывали на свой лад, и сочинили ужастик! Теперь в России порядки другие, вот в пере-даче обо всем этом и рассказали.
- Сионисты тоже хороши! И по сей день не отличишь правду от вымысла, – возразила я, – только просьба: говорите на иврите, а то я никогда не выучу этот язык.
- Бесейдер, то есть хо-ро-шо, – согласился он, – чем меньше страна, тем больше историй. Но я заговорил с тобой по другой причине. Смотрю я на тебя, как ты красиво кушаешь селедку, и вспоминаю об очень дорогой мне женщине, которая, вроде тебя, только на иврите говорить хотела…
Рассказ иранца
Это произошло на большом концерте выходцев из Ирана «Мир и любовь». Ведущий, как в американском шоу, изощрялся на все лады. Погова-ривали, что когда-то он снимался в Голливуде в массовках. В Иерусалиме он работал бухгалтером. Потом был прекрасный спектакль на фарси. Стелла, жена спонсора из Америки, – русская, поэтому она включила в программу сценку на русском языке.
И вдруг я увидел женщину своей мечты… Белокожая и светловолосая, грациозно опершись на спинку стула одной рукой, с диктофоном в другой, она брала интервью у Стеллы. Я не мог отвести от нее глаз. Ну, просто красавица, с рекламного ролика из светской жизни европейских знаменитостей. В Иерусалиме таких не встретишь. Само присутствие подобной женщины на собрании иранской общины казалось чудом. Я влюбился с первого взгляда, как подросток, не решаясь даже приблизиться к столу с буклетами, которые раздавала жена спонсора. Моя красавица что-то записывала, разговаривая на плохом иврите с председателем иранского землячества, и в какой-то момент вдруг пропала из моего поля зрения. Я пробежал по лестницам, вышел наружу, осмотрел парк. Ее словно и не было никогда. Обратился к жене американца. Стелла с улыбкой ответила: «Она зва-лась Татьяной»! Сожалею, но ни карточки, ни какой-либо другой информации эта дама о себе не оставила. Для какой газеты пишет, тоже не знаю. Разгова-ривали мы с нею по-русски!
Я слышал о русскоязычной газете «Вести», и поэтому отправился в Тель-Авив в редакцию «Вес-тей» искать русоволосую Татьяну. Бесполезно. Мне сказали, что много журналистов работает внештатно, кто-то на гонорарной основе, а кто-то – от любви к искусству. Моя Татьяна, видимо, не была звездой журналистики. Впрочем, эта сторона дела для меня ровным счетом ничего не значила. Короче, я ее не нашел.
Прошел год или полтора. Получаю от Иранской общины приглашение посетить выставку выходца из Ирана всемирно известного акварелиста Шломо Йегудаяна. Никогда прежде я не ходил ни на каких акварелистов, а здесь соберется, говорят, весь цвет общества, будет даже начальник Генерального штаба с женою. Захотелось мне во Дворце Конгрессов с бу-дущим министром обороны Израиля встретиться, просто пожать руку, так, мол, и так. Вот, мол, какие мы, выходцы из Ирана! Это тщеславное желание и стало причиной моего появления на выставке акваре-лей.
И тут я увидел ее. Точнее даже, еще не увидел, а почувствовал всем своим существом, что она где-то здесь рядом. Картины обступали меня со всех сторон – 60 на 70 сантиметров, плюс паспарту и рамы. Один вид Иерусалима – два с половиной на два метра. Все вокруг говорили о выдающемся таланте художника. И только меня они не трогали: под стеклом, холод-ные, правильные, ни к чему невозможно придраться, безукоризненные, неживые… Меня переполняло неч-то совсем иное: ощущение чудесного счастья, которое редко выпадает человеку в жизни.
Я встал в очередь поздравить гордость Иран-ской общины. Художник пригласил всех к столу. Банкет оказался на уровне: хорошие закуски и напит-ки, высшие сорта вин – «Голан», «Йорден» и попу-лярная среди русских израильская водка Кеглевич.
Я налил фужер белого полусухого «Голана» и взял сырных кубиков. Все выглядело значительным, как в Кнессете. Но начальник Генерального штаба так и не прибыл.
Тогда, как говорят, с горя решил выпить то, что так хвалят русские, а потом вновь созерцать творения своего выдающегося земляка. После опустошенной рюмки-другой какие-то акварели мне определенно начали нравиться. Во всяком случае, Цфат, Яффо, Иерусалим я с удовольствием узнавал, даже не читая названий картин. Водянистые краски плыли и разливались оттенками всех кеглевичей. И в их прозрачности прояснялось то, зачем я сюда пришел, хотя я и сам уже не осознавал это.
Экспозиция завершалась цветами – велико-лепными и простыми: белые лилии, оранжевые райс-кие птицы, ромашковое поле, яблоневые цветы… а за ними, на столике – букеты, подаренные художнику и горшок с розовыми фиалками. Здесь и расположилась Татьяна, словно часть этой цветочной композиции. Мелкими глотками она потягивала из рюмки Кег-левич, как какой-нибудь коктейль из Монте-Карло! А на блюдце, поставленном на краешке стола, словно в тон фиалкам, лежала розовая селедка. Я любовался этой женщиной в зеленом облегающем костюме, казавшейся одной из самых царственных лилий с акварели моего соотечественника – высокая, прямая, с идеальной фигурой. Вообще нет красивее русских женщин, в них есть магия и энергия непостижимого очарования.
Я видел, что многие подходили к ней и заго-варивали. Она отвечала им на плохом иврите, изви-няясь за допущенные ошибки. В тот момент я благос-ловил Его Величество Случай: земляка-акварелиста, Главнокомандующего Израильской армией, чью руку мне так и не удалось пожать, пройдоху-Кеглевича в ее и моей рюмках, и, наконец, ее несусветный иврит.
Все это вместе взятое дало мне смелость заговорить с Татьяной... Невероятно, но немыслимое счастье вдруг нашло меня: можно ль было предста-вить иранца рядом с нею? Начался наш роман – самый красивый в моей жизни, потому что она делала все красиво, а особенно красиво – кушала!
- Что? – переспросила я.
- Кушала селедку. Наш обед и ужин всегда начина-лись с селедки. Татьяна была с Волги и говорила, что рыба здесь не такая, как там, а вот местная селедка ей очень нравилась.
Это сейчас селедкой никого не удивишь, а тогда на рынке ее продавали всего на двух – трех прилавках. Но я всегда ходил к одному продавцу – тому, что торговал ею с незапамятных времен. Его прилавок располагался в метрах пятнадцати от главного входа. Думаю, он был самым первым в Иерусалиме селедочником, да и тезка мой к тому же.
Всякий раз я приходил к нему:
- Выручай, Моше, нужна селедка!
И всякий раз опасался, что ее не окажется на прилавке, и тогда что-то роковым образом изменится в моей судьбе. За долгие годы мы с селедочником стали как братья. Однажды он мне и говорит:
- Брат, столько у меня рыбы всякой, со всего мира
|
