матрасиком,
превратиться в прямоугольно – полосатый блин…
Отец, по натуре неспособный нести маломальскую радость, а только срамную беду и себе
и шагающим рядом с ним людям, попал в жизнь, как попадает по горло залитый водкой
дебошир в вагон полуночного метро, пугая редких пассажиров в ожидании своей станции
тихо – мирно дремлющих на длинных сидениях обтянутых блёклой неприглядно –
синтетической кожей. Приставучий, как пластилин, требует к себе повышенного внимания. Гнусным голосом орёт непотребные песни. Лезет, зубоскаля, знакомиться
с пассажирами. Те в страхе и недоумении прячут лица в газетах, книгах, за неимением
книг и газет загораживаются ладонями, имитируя сон. Наконец дебошир устаёт.
Он плюхается на скамью и засыпает, заглушая турбиновым храпом механически –
весёлый голос диктора объявляющего остановки, освещённые неживым светом.
Минута другая и поезд мчит дальше. «Осторожно! Двери закрываются. Следующая
станция ……….»…
Двери открываются…
Станция – плетённый дом. В него отца внесли кусочком живого мяса в родимых
пятнах на тоненькой как калька младенческой кожице…
«Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция ……….»…
Следующая станция – трава – мурава во дворе.
По ней младенец – отец в радостном неведении ползал, долго учась ходить, сопровождаемый недовольно бубнящим себе что – то под нос собственным отцом…
В окна вагона опять хлынула казематная темнота…
Нежданная болезнь выбросила сознание словно старую тряпку. Остановила сердце…
Врачи втащили отца обратно…
Отец – мальчик долго лежал, придавленный недугом к больничной койке. Считал дни,
ощупывая спиною койку. Моргая белёсыми бровями ночи напролёт глазел в потолок,
физически ощущая, как тьма всасывает жизнь данную ему…
Изредка появлялась мать. Быстро прощебетав чего – то (отец не понимал ни слова),
чмокала сына в запёкшиеся губы и исчезала, как – то бочком – бочком протискиваясь
в распахнутую дверь…
По прошествии многих дней врачи совершили непоправимое; они вылечили отца и
выписали его домой, дав сопроводительное пространное описание болезни…
Голос диктора объявил следующую станцию…
Отец – отца умер рано. Не перенеся тягот семейной жизни, он ушёл (как в анекдоте)
вынести мусор на помойку, да так с мусором и пропал. Через год, может полтора,
отец точно не помнил, нашли его замёрзшим в хлам в брошенном вагоне на задках
дальней железнодорожной станции…
Мать постепенно тоже исчезла и больше не появлялась на глаза маленькому отцу…
Отец же, испытывая постоянное томление духа, удрал из дет. приёмника и подался
в белый свет, как в копеечку, промышляя карманным жульничеством, на нём и попался.
По малолетству сдали его со всем прибором в спец. интернат для детей – закононарушителей, где особо не поумнел, но понял своим коротким умишком,
что вор из него, как из пушки майский гром. Когда отец чуть подрос, недолго кумекавшее
начальство сунуло его в путягу (в ПТУ, то бишь) и разминулись его пути - дорожки с
другими беспризорными бедолагами (о чём папуля вообще то совсем не жалел)…
Нахлебавшись вдосталь солёного в интернате, он прослыл в училище злым – готовым на
всё. Хотя кого посильнее не цеплял и, незаметно пропуская вперёд, уходил в сторону…
Так и дошкандыбал отец до армии, где строил, что – то жутко важное, необходимое для
обороны страны, в раздольно – ветреных степях косоглазого Казахстана. А вернувшись…
А вернувшись, стал присматриваться к свободной, пока ещё новой для него каждодневной
действительности…
Нагловато – красивый (по меркам вострогрудых фабричных девчат) молодой отец досыта
наелся сыровато – тёплой бабской плоти, частенько посещая лохматые норки тамошних,
закисших в девичестве многочисленных безмужних молодух…
А особенно, любил он портить, приехавших по лимиту чёрти откуда, наивных деревенских дурочек, прилипчивых как мозольный пластырь.
Попользовав глупышку, отец уходил не оглядываясь, ухмыляясь по хитрому в модно –
ухоженные усы. Мог и припозорить слишком настырную шутки ради при большом
скоплении понимающего толк в непотребном горласто – хохочущего народа…
Побагровев от вдохновения и выпитой беленькой, он рассказывал любопытствующим
дружкам щекочущие пах истории, со вкусом обсасывал лакомые эпизоды, смакуя
особенности нежного блюда.
Однако, жизнь посмеялась над ним куда интересней и страшней чем все его рассказы.
Поздним вечером – сырым и промозглым ноябрьским вечером – возвращался отец
домой (если можно назвать домом общагу – насквозь пропитанную дождями времянку
человеческого бытия), предвкушал хоть какой ни какой отдых после тяжёлой однообразной работы. Зайдя в подъезд, проглотивший тёмную геометрию лестниц
и стен, испещрённых затейливыми наскальными рисуночками, наглядно показывающими
неутолённые страстишки временно живущих здесь, он встретил резкую боль, ударом
дреколья разворотившую затылок. Следующий удар спровадил набок нос, вывернув с корнем хрящи. Отец свалился мешком на разбитый кафельный пол, пахнущий людскими
причудами. Третий удар разорвал мошонку остренькой шпилькой женской туфельки,
скрутив человека в чёрной муке глубокого обморока.
Отца нашли утром еле живого, типа губки пропитанного кровянкой, саками, жиденьким
говном. Не побоявшись попачкаться, отнесли ещё дышащее тело к местным вялым
костоправам, очень дивясь девичьим силёнкам, сотворившим на толковище ТАКОЕ
с неслабым мужиком…
Лечили отца долго и где то бесполезно. По выходу из больницы осталось в нём лишь
на одну четверть былой мужеской силы. То ли со зла на хихикающих в спину, то ли,
что бы доказать себе, мол: «Ишо можу!», а скорее от безнадёги, он торопливо женился
на тихой и простенькой, словно вязанная душегрейка, угловато – стыдливой сельской
девочке, сбежавшей в рабочий пригород от тягомотины крестьянского труда…
А после рождения сына, взявшего от матери облик и нрав, отбросив в сторону отцовскую
половину, будто не нужную боле изношенную вещь, запил отец горькую по чёрному,
каждый день заливаясь по гланды палёнкой, от которой по утрам ходуном ходит всё тело,
а умирающий мозг раздувается воздушным шаром и ломает тонкокостную черепушку,
где изо дня в день, изо дня в день скапливалась не отработавшая злость четвертьмужика,
бывшего неутомимого трахаля…
Мать темнела ликом и усыхала телом, терпеливо снося побои и матерный рык судьбой обиженного мужа, поселившего в оловянной пустоте глаз хотящего крови хищника…
После смерти деда она хотела, забрав бубукающего младенца, исчезнуть в дерене. Хотела,
да не успела…
Ветхий дом сгорел до головешек, пробитый молнией…
Повиснув в холодной пустоте, мать вцепилась в сына, как в единственное спасение,
отдавая ему, побитое молью грубого быта, нутряное материнское тепло, выстраданное
нестерпимо болящей душой…
Отец же, несправедливо подозревая жену в прошлой измене, а значит в отсутствии кровного родства в так не похожем на него сыне, истошным ором уничтожал квартирное
вкрадчивое безмолвие, тыча пальцем в дитячью хрупкую грудь:
«Говори, су – у – ука, от кого понесла выблядка!»…
С этой кликухой – «выблядок», мальчик, будто с татуировкой на лбу, вошёл в рутинную жижу дней, постепенно копившихся инертной массой болотного газа в трясине нестерпимой жизни. Стал пустельгой – слабым цветком на обочине шоссе – чёрно –
серой лентой с бегающими туда – сюда машинами, отравившими травинку ядовитой смесью пыли и отработанного бензина, уничтожив частицы чистого воздуха…
Шаркая изношенными тапками проходили годы. Неизменно умирая, сваливались
гниющим скарбом нищего века в лишённую света кладовку памяти…
Мальчик рос потревоженный обидами, взращёнными на жирном перегное насилия и
смешливого равнодушия, боязливо всматриваясь в будущее. Представляя жизнь
бескрайним морем нечистот, одинаковыми волнами наползающих друг на друга,
ставших в глубине однородной массой с кучками погребённых в её непроглядной толще
пловцами, неумело гребущими в разные стороны или, замерев, опускающихся на мягкое
чёрное дно…
Летом, в жару, мальчик сбегал из фабричной малосемейки, пропадая до ночи с товарищами…
Сбившись в плотную стаю, они резвились как умели.
Крали что ни будь плохо лежащие по магазинам, расхорчевавшись, уходили в тайные
места, устраивали там гульбища, жгли кострами покрытое звёздной оспой небо…
Иной раз, разживались портвейшком, а то и водярой – водочкой. Выпив на круг «по чуть»,
детишки бесились – чистили моськи друг другу. Бывало, от скуки, шли ловить «деревенского», а словив, весело били пленника, после кинув в пыль затоптанного
человека, заходясь кашлем, выхаркивать ошмётки свернувшейся крови…
Разбросав силы, брели шпанята в тесные комнатёнки общаг.
Дома, старались быстрее проскользнуть в сон – не балакать же со «шнурками», сиречь
родителями…
Отец спал вольготно раскинувшись, свесив с дивана не уместившуюся руку, раскалывая
хрупкую ночь колуном храпа. На кухне, уронив голову на стол, дремала мать.
Воняло болотом запоя…
Как – то, отец исчез, как провалился. С месяц не показывался на глаза. В доме поселилась
пугливая, мягкотелая свобода, радуя сына и мать, будто бы, предпраздничным состоянием
в душЕ…
Они сидели в обнимку у открытой балконной двери, пристально рассматривая вечерние
игрища теней на стене соседнего дома.
Поздней ночью мать брала мальчика на руки и не чуя тяжести уносила его в ласковые сны,
радуясь улыбке расцветающей на родном лице…
Ярко вспыхнувшим утром, ополоснув лицо холодной водой – выгоняя сон, она уходила
на местную фабрику, где служила в столярном цеху уборщицей, день – деньской выметая
древесную стружку, пахнущую свежей сосновой смолой…
Отказавшись колобродить на улице с подельщиками, сын, перепутав веником пушистую
комнатную пыль, неумело пытался делать уборку. После готовил нехитрую снедь.
Устав мается по пустой комнатёнке, он спускался к подъезду. Плюхнувшись на допотопную лавку, укутанную стриженной тенью акации, терпеливо ждал запоздавшую
мать, поглядывая на вечных возле – подъездных бабок, всё лето напролёт жующих сплетни. Мальчик представлял, как поужинав, они сядут – сын и мать – у открытой
балконной двери провожать до глубокой ночи удачный день, похерив в бессоннице
глубокий, как заброшенный погреб, многолетний страх…
Зимний холод загонял людей в сносное тепло квартир…
Отцу по инвалидности на работу ходить было ненужно…
Изнывая от трезвой скуки, он томился в ожидании положенной ему пенсии, коротая время
придумками «заслуженных» наказаний близким, изощряясь в казуистике палаческого ремесла. Привыкшие к его выкрутасам мать и сын, по рабски безотчётно сносили издевательства потерявшего человеческую совесть, изнурённого добровольной безработицей пустодела…
Натешившись вволю бесправием домочадцев, утомлённый отец загонял их спать.
Выключив свет, впускал раннюю декабрьскую темень…
Свернувшись калачом на своём плоском матрасике, мальчик долго слушал мышиную
возню родителей сквозь сиплый скрип продавленного телами старика – дивана,
сливающийся
