Перед входом в выставочный зал, где проходил вернисаж художников из ГДР, клубилась очередь. Город еще не оправился от ужасов блокады, но ленинградцы не утратили интерес к культурной жизни, к искусству.
Евгений обошел очередь и вошел в неприметную дверь служебного входа. Внутри работники выставки заканчивали последние приготовления, до запуска зрителей оставался буквально час.
В зале находилось несколько художников. Они тихо переговаривались с помощью переводчиков с кураторами выставки от Союза Художников. Евгений заметил несколько знакомых лиц.
Решив бегло осмотреть представленные картины, он пошел вдоль экспозиции.
Большинство пейзажей были зарисовками с натуры, изображавших развалины городов, много было портретов, попадались и сельские виды.
Вдруг боковым зрением Евгений увидел что-то неуловимо знакомое, какой-то городской вид зацепил его внимание. Он повернулся к картине и замер – на ней был изображен тоненький одуванчик, росший из кучи мусора на фоне полуразрушенного берлинского здания в дыму пожара.
Наброски именно этого здания он делал сразу же после капитуляции. И как раз с этого ракурса…
***
-Товарищ капитан, - начальник политотдела дивизии, вызвавший Маринина, был по-военному немногословен. – Война закончена, наступают первые мирные дни на немецкой земле. Вам, людям искусства поставлена задача: запечатлеть руины поверженного Берлина. В назидание потомкам. Вы член студии военных художников, Вам, как говорится, карандаши и кисти в руки.
Но призываю ни на минуту не терять бдительности. В городе еще полно недобитых немецких вояк, так что хорошенько подготовьтесь, словно Вы отправляетесь на боевое задание, и выполняйте. Советовать Вам, что рисовать я не буду. Разберетесь на месте.
Козырнув, Маринин вышел на улицу. Папка с ватманскими листами всегда была с ним, два снаряженных магазина к автомату и пара гранат придавали определенную уверенность в том, что всё закончится хорошо. А неплохое знание немецкого языка могло помочь в немецкой столице.
Евгений медленно шел по улицам, рассматривая разрушенный город. Пару раз он останавливался, начинал делать наброски, но потом останавливался. «Не то. Всё не то».
Наконец он увидел подбитый легковой автомобиль, покосившийся на одну сторону.
«А вот неплохое место, можно сесть и будет удобно работать».
Маринин расположился на сиденье автомобиля и посмотрел вперед. Перед ним открывался вид нескольких полуразрушенных зданий, над которыми поднимался дым недавнего пожарища.
Но не это привлекло его внимание. Буквально в нескольких метрах от того места, где он расположился, среди обломков кирпича и стреляных гильз нахально лез из земли стебелек одуванчика. Раскинув резные листья, наперекор всему, его желтая головка тянулась ввысь к уже мирному берлинскому небу.
Евгений достал лист ватмана, карандаш, устроился поудобнее, и через минуту с головой ушёл в работу.
-Странный этот русский, - послышался голос за его спиной.
Вздрогнув, капитан резко обернулся.
Возле автомобиля, чуть позади него стояли два немецких солдата. Автоматы были небрежно закинуты за спину. Стрелять они явно не собирались.
-Странный русский… - вновь сказал один из них в форме оберфельдфебеля своему спутнику. – Рисует и ничего вокруг не видит.
-Камрад, ты не думай. Мы не фашисты. Мы не хотим никого убивать, да и война закончилась. Фашизм капитулировал. Просто меня заинтересовало, что ты здесь делаешь? Оказывается, ты рисуешь. Ты художник?
Евгений уже справился с первым испугом. Внимательно осмотрев этих двоих, он ответил:
- Да. Я художник.
- Вот как? Это поразительно. Ведь я до войны тоже был художником. Манфред Ольгарт из Кёнигсбрюка, земля Саксония. А это мой сослуживец Ганс Фогель. Он из Берлина. Можно мы посмотрим, как ты работаешь?
- Манфред, я, пожалуй, пойду. Хотелось бы добраться до своего дома, если его не разбомбили и узнать, живы ли мои Бертина и маленькая Лиззи. – Ганс неуверенно протянул Евгению руку для прощания, как бы сомневаясь, пожмет ли этот странный русский офицер руку своему недавнему противнику. Маринин, не раздумывая пожал протянутую руку.
- Я в Берлине был в детстве и единственное, что запомнилось, это архитектура периода Веймарской республики. А сейчас почти все разрушено войной. И сколько лет потребуется на восстановление, не знает и Господь. – Манфред закурил сигарету, которую достал из картонной пачки Экштайна. – Закуришь?
- Я как-то привык к своим. – с этими словами Евгений достал Беломорину. – Хочешь попробовать?
- Нет, спасибо, лучше уж я тоже буду курить свои.
Евгений продолжал делать набросок уверенными штрихами.
- Посмотри. Это же лёвенцан. Одуванчик. Как же он уцелел в этой передряге? – Ольгарт всматривался в цветок. На лице его застыло удивленно-радостное выражение. – Вот он, символ новой, мирной жизни…
***
Евгений стряхнул с себя оцепенение воспоминаний и оглянулся. Недалеко от него стоял и внимательно смотрел на него один из немецких художников. Еще не совсем вернувшись в реальность, Маринин посмотрел на немца:
- Манфред?! Ольгарт?! Ты??!
- Да, Евгений. Это я. Пока ты смотрел на мою картину, ничего не замечая вокруг себя, я разузнал твое имя, даже пару раз попробовал тебя окликнуть, но ты мысленно был… там.
А я после нашей той встречи зашел в один из разбитых домов и, к своей радости, нашел несколько листов чистой бумаги. Карандаш у меня всегда был с собой. Я вернулся на твое место, сделал несколько эскизов и вот – ты видишь одну из моих любимых картин.
***
Они сидели за столиком в столовой и неторопливо рассказывали друг другу о своей жизни и творчестве.
Евгений поведал, как демобилизовался, вернулся в город своего детства Ленинград, узнал, что вся его семья погибла от голода в блокадную зиму 1942/43 годов, и чтобы спастись от депрессии он полностью погрузился в работу тем более, что эскизы и наброски картин, хранившиеся в его папке, требовали своего воплощения на живописных полотнах. Как справлялся с болью утраты близких, своих друзей-однополчан, как трудно было ему рисовать сюжеты прошедшей войны, которая еще так свежа была в памяти. И как он преодолевал это, заставляя себя творить, чтобы война, её разрушения остались в памяти не только современного поколения, но и потомков.
Манфред после той памятной берлинской встречи с трудом достал гражданскую одежду и решил пробираться на восток, в Саксонию, в свой родной Кёнигсбрюк.
Пройдя процедуру денацификации Ольгарт сначала работал простым каменщиком, восстанавливая разрушенное войной, а потом тяга к живописи перевесила всё остальное и он, тратя последние пфенниги на холсты и краски, стал рисовать портреты и окружающие пейзажи, постепенно становясь известным и узнаваемым, благодаря своей яркой манере живописи, художником.
И практически не прекращал работу над той самой картиной, "Лёвенцан", которую он мысленно рисовал вместе с тем странным русским капитаном.
- Знаешь, Евгений. Я не жалуюсь, но все-таки эти двенадцать лет фашистской диктатуры Гитлера хотел бы вычеркнуть из своей жизни. Я художник, а меня заставили стать солдатом. И нести смерть другим только потому, что они не арийцы. Люди второго сорта…
Мы, художники, вынуждены были служить Одину*, но теперь творим во славу Фрейра**.
