Возвращение чувств. Часть 1. Главы 21 - 30.

колодец находился здесь же, возле дома.
Франсуа чему-то хитро улыбался себе в бороду. И точно – потом Катарина узнала, что помогая Марии вытащить воду из колодца, он как бы случайно плечом потрогал её грудь. Результат, очевидно, вполне его удовлетворил. Во-всяком случае, глаза его теперь подозрительно блестели.
Оставив Пьера, накрытого одеялом, спать на широкой лавке у стены, где проходило врачевание, они с Марией вышли, теперь за продуктами для ужина. Снаружи Катарина поделилась с няней своими мыслями насчёт Пьера и их якобы близких отношениях.
Мария же рассказала о том, как её подловили, поворчала, но поскольку шило уже вылезло из мешка, согласилась, что такой способ замести следы всё же лучше, чем вообще никакой. Тем более что вызовет, скорее всего, только сочувствие – пожилые люди сентиментальны, и покровительственно относятся к «молодым и глупым». Да ещё и «влюблённым».
Вернулись в дом, Мария, завладев очагом, занялась котлом с то ли обедом, то ли ранним ужином – было, наверное, уже около четырёх пополудни. Катарина, заботливо придерживая разбуженного Пьера, и глядя на него томно-влюблёнными глазами, заставила его выпить уже настоявшийся и остывший отвар, который Гийом дал ей в ковше, коротко пояснив – «до дна».
Судя по тому, как даже непробиваемого всегда Пьера скривило, отвар был ну очень целительный. Его вкус так подействовал на несчастного пациента, что он даже не заметил её авансов и нежных взоров, а упал и отключился почти мгновенно. Впрочем, дышал он теперь намного ровнее.
Зато уж Франсуа-то её старания точно заметил. Засмущался, словно ребёнок.
За ужином, в котором заснувший Пьер не участвовал, все уже чувствовали себя спокойней и уютней. Обычно так и бывает с людьми, связанными общей тайной, общим делом.
Весело трещал огонь в огромной прокопчённой печке-плите, выпитое вино, которое Мария предусмотрительно вынула из их неприкосновенного запаса, приятно согрело и расслабило, еда тоже оказалась вкусной: к тушёному мясу с овощами, которое приготовила Мария, братья кое-что добавили из лесных даров. Так впервые Катарина попробовала запрещённую копчёную оленину. (Ну то есть – это простолюдинам запрещалось покушаться на «благородное» мясо…) Пастила из ягод тоже ей понравилась.
Да и сама по-деревенски патриархальная обстановка этого дома словно была предназначена, чтобы создавать тепло и уют, так нужные после унылой безлюдности лесных чащоб: всё деревянное, добротное, с любовью сработанное на века: от прокопчённых толстенных стен и стропил потолка, до массивных лавок и табуретов. Даже миски и ложки были деревянными.
Приходилось только удивляться, как умело обращались эти люди с доступными материалами и примитивными инструментами, обустраивая свой быт: всё продумано, под боком, используется много лет.
В неторопливой беседе, которая со скрипом, но всё-таки завязалась после ужина, Франсуа и поведал о злоключениях братьев и их бывших односельчан. Однако он проявил незаурядную тактичность – их с Марией практически не расспрашивал. Зато сам рассказал о разных приключениях и происшествиях, раненных и больных, которых им с братом довелось видеть и врачевать: район приграничный, земли плодородные, богатые, и кто только на этой земле, да и в гостях у братьев не побывал – причём не всегда с миром. Пять заросших травой и почти сравнявшихся с землей вытянутых холмиков за дровяным сараем Катарина так и восприняла – куда уж ясней…
Гийом, сидевший тихо, и в беседе участия не принимавший, вскоре после еды вышел, никак не объяснив свой уход, Катарина и Мария спокойно отнеслись к этому – надо человеку, ну, он и ушёл. Мало ли, какие у него дела.
Франсуа, словно почувствовав некоторое послабление дисциплины, стал рассказывать спокойнее, с интересными подробностями и не так скупо и сухо, как вначале. Поведал он и о нравах соседей – немцев и швейцарцев, которые до объявления своей страны нейтральной территорией, судя по всему, мирным и кротким нравом не отличались: пограничных инцидентов и просто грабительских набегов хватало…
Как бы невзначай описал он и дороги, по которым можно из их берлоги попасть в более цивилизованные места кратчайшим путём. Катарина оценила его заботу и помощь, и благодарно кивала, уточняя детали, улыбалась и расспрашивала ещё – Марию её вопросы теперь не настораживали, так как она думала, что понимает её любопытство. А Франсуа если чему и удивлялся из спрошенного, мог вполне списать это на разницу сословных интересов: не часто, наверное, его расспрашивал о быте и обстановке леса и приграничной зоны, дворянин.
Но всё же через пару часов стали сказываться усталость и нервное напряжение – она попросила Франсуа показать им, где они могут переночевать: Мария уже просто откровенно клевала носом. Франсуа весьма тактично сказал, что весь этот дом в их распоряжении, а они с братом поживут и в соседнем – там всё точно так же приспособлено, нужно только затопить печь. После этого, пожелав им спокойной ночи, он, всё же со скрытой ухмылкой поглядывая на «Анри», удалился и прикрыл за собой дверь.
Место для сна нашлось быстро – Катарина и Мария заняли вдвоём огромный топчан, располагавшийся у дальней стены, и накрытый несколькими настоящими, и не слишком хорошо обработанными – они заметно пованивали! – шкурами.
Приготовления много времени не заняли. Выйдя перед сном подышать свежим воздухом, Катарина постучалась к Франсуа, узнать у Гийома насчёт Пьера – что делать с ним, и чем поить, если попросит. Франсуа сказал, что когда будет надо что-либо дать, Гийом сам постучит к ним.
Сам Гийом, как поняла Катарина, ещё не вернулся из леса.
Когда тот вернулся из леса, они так и не узнали. Но разбудил он их с няней часов в двенадцать ночи, или даже позже. Не особенно смущаясь, он зашёл с новой порцией отвара. Они растолкали Пьера, и заставили этого страдальца снова выпить всё, что было положено выпить. Мария побоялась встать – она впопыхах не оделась мужчиной, Катарина же специально оделась так, чтобы быть готовой ко всему, и выяснив, что повязку менять и поить больного будет сам Гийом, и уже утром, несколько успокоилась.
Выходя, Гийом пронзительно сверкнул на неё умными глазами в свете оставленного в очаге огонька, и выдавил, явно через силу:
– Я убрал следы. Можете теперь остаться спокойно – никто вас здесь не найдёт.
– Спасибо. – только и смогла ответить она, с трудом улыбнувшись.
Он коротко кивнув, повернулся и вышел. Мария, отлично слышавшая их беседу, хоть они говорили и вполголоса, не могла удержаться от комментариев и опасений – в основном, за сохранность своей «девичьей чести» – «уж больно хитро этот старый греховодник, Франсуа-то этот, смотрит на неё – вот только что не облизывается!» Ну ещё бы – Катарина понимала ситуацию: нечасто, наверное, к братьям заглядывают две «симпатичные девушки».
Однако она приказала завершить на этом ведущиеся вполголоса переговоры, и лечь всем, сильно потрёпанным «гарнизоном», спать – братья вызывали у неё чувство полного доверия своей какой-то примитивной рыцарской натурой. В них не ощущалось того пошлого налёта якобы цивилизации, которым отдавали манеры встреченных ею дворян, и она не колеблясь доверила бы им свою жизнь – вот так она почувствовала, и верила в это.
Пьер, как она убедилась, спал спокойно – наверное, в зелье было не только противовоспалительное, жаропонижающее и тому подобное начало, но и сильное успокоительное, типа корня валерианы. Так что встав к нему пару раз за ночь, она к утру почти перестала беспокоиться: жара не было, а спокойный крепкий сон – залог выздоровления.
Массивная печь-плита, куда она иногда подбрасывала полено-другое, всю ночь давала слабый свет и приятное сухое тепло. И даже отдалённое уханье филина не пугало в уюте массивного, словно корнями вросшего в землю, деревянного дома, хозяева которого, несмотря на грозный вид и показную грубость, оказались такими гостеприимными и понимающими.
Выспались хорошо.
Утром встали рано – солнце ещё только поднялось. Благодаря то ли отвару, то ли мази, то ли просто человеческому теплу и заботе, Пьер пришёл в себя, и сделал храброе заявление, что чувствует себя хорошо, только ослаб немного. Поэтому они решили, несмотря на гостеприимное отношение несколько оттаявших и теперь явно с сочувствием глядящим на них, и явно расположенным к ним братьев, двигаться дальше.
Гийом, проворчав, что мол, неплохо бы раненного не трогать ещё хотя бы сутки, в конце концов уступил, и напоив Пьера ещё раз отваром, и перевязав заметно улучшившуюся рану, дал им на дорогу целую огромную склянку лечебной мази. Сверкая хитрым взором из-под кустистых седых бровей, он коротко объяснил, как действовать, когда раны вскроются.
Банку Катарина обнюхала. Только теперь она поняла, чем таким странным та пахла – это же был запах знакомого с детства, но от этого не менее чудодейственного, бальзама Вишневского. Вот уж воистину, всё новое – хорошо забытое старое…
Собрались быстро. Франсуа помог Марии с лошадьми. Пьера опять взгромоздили в седло, но теперь вид у него был не в пример лучше, и сидел он устойчиво.
Катарина чувствовала себя смущённо и неловко, чуть не насильно всовывая в руку Франсуа несколько золотых монет: разве они, и скупые слова признательности могли выразить то глубокое и искреннее чувство благодарности, которое они с няней испытывали за человеческое, в лучшем смысле этого слова, воистину гуманное отношение, которое встретили здесь.
Няня, так вообще, прослезилась, и всё время прощания промокала глаза рукавом камзола, и ни слова сказать не могла, кроме «спасибо, спасибо». Даже Пьер несмело