В лесу пахло талыми водами. Снег, ещё белый, но уже рыхлый, проседал под ногами, напоминая о том, что ему недолго осталось покрывать землю. Солнце стояло низко, но уже грело, и вода с сосулек, словно со стеклянных струн, капала на запылённые от старого снега ветки.
Тонкий лёд на реке, ещё хрусткий по утрам, к полудню темнел и подрагивал, как живая кожа. В чащах шумели скворцы – первые, нетерпеливые, прилетевшие раньше срока. Они ещё не пели, а только переговаривались, пробуя голоса.
На окраине деревни у старого плетня лежала забытая чья-то варежка – намокшая, слежавшаяся, как сама зима, которой уже не вернуться.
Тонкий лёд на реке, ещё хрусткий по утрам, к полудню темнел и подрагивал, как живая кожа. В чащах шумели скворцы – первые, нетерпеливые, прилетевшие раньше срока. Они ещё не пели, а только переговаривались, пробуя голоса.
На окраине деревни у старого плетня лежала забытая чья-то варежка – намокшая, слежавшаяся, как сама зима, которой уже не вернуться.
