Мысли о богах, взбухшие во мне плодами, окунуты в ананасную краску, будто лучшие, колдовски сжимающиеся и раздувающиеся куски фильмов Котарбинского. Иногда фон делается горячим и ясным, как латиноамериканский роман, сшитый, разумеется, пальцами дипломата, не вылезавшего из Парижа. В многоколонной ападане молча совещаются они, подобно багровым совам. Имя совету богов – «Тысяча и одна ночь». Полдень томит и подмораживает людей в тот миг, когда на Олимпе пылает полночь, и мать богов тонкой пылью мерцает на древесной черноте, и я боюсь, как бы не проглотить свой сладкий язык в восторге эпилепсии, ибо люблю твое лицо, оно – точно корка пирога или Солнце из алхимических трактатов. Я сворачиваю в машине с восточным разрезом глаз-стекол на боковую улицу, отороченную умеренно уродливыми особняками. Справа, над линзой озера на меня глядит с аристократической отстраненностью, словно покуривая сигару, многоногое облако Порфирий – но я смахиваю его рукой, обтянутой перчаткой этим холодным летом с его пронзительным фарфором неба и пеплом листвы. |
