Ну и холодина. Бр-р-р. Дыхание спирает в зобу. Сколько не прыгай по промерзшей земле - бесполезно. Пальцы стынут, крылья к телу примерзли. И как удалось на дерево взлететь? Вот только и осталось, что сидеть нахохлившись и ждать... А чего ждать-то? А все супруга. Придумала в марте лететь, eще и всю родню с собой сманила. Говорил же я - подождем апреля. Успеется. Так нет, ностальгия замучила, на Родину захотелось. Вот и сиди теперь, мерзни, клюй крепко схваченную морозом землю, слушай ругань родственничков. Ишь, разорались. Летают тут, ветер гоняют. Сядьте лучше да перья распушите - теплее будет. Хотя, я их понимаю, ох, как понимаю. Холодно, голодно, скучно. Русская весна... Чего на югах не сиделось? Не послушались бы мою дуру, грелись бы сейчас на солнышке, блестящие перышки чистили бы и семечки клевали. А то и вишенка из коктейля где-нибудь на пляже перепала бы. А море, море! Эх!... Родина - это святое. Но торопиться не стоило.
Холодно, желудок сводит от голода, клюв совсем посинел. И супружница приуныла, притихла. Чувствует свою вину. Вот уж правду говорят: баба, перо длинное - ум короткий. Так ей и надо, будет впредь мужа слушать. Ой, а это что за звон? Колокола на церкви. Прямо, как по голове молотком бьют. А вон и толстый поп в церковь потащился опиум народу раздавать. Небось у самого брюхо полное. А тут за весь день три мерзлых зернышка из снега подберешь - тем и сыт. Вот что значит бабу слушать. Все уши прожужжала "в святом месте жить будем, рядом с церковью. Благовест слушать и бесплатное сочиво клевать." Знаю я эти святые места. Чуть задремлешь - уже звонят. И утром ни свет, ни заря - звонарь уже руки на колокольне потирает. И - БАМ, БАМ - глаза из орбит вылезают от звона. Поклевать что-нибудь тоже невозможно: только приблизишься - свешница с метлой несется. Глаза на выкате, волосы из под платка выбились. Ну чистая, прости Господи, ведьма. "Кыш, злодеи!" - орет. А днем поповский выводок с рогатками прискачет - беды не оберешься. И что моя дура хорошего в этих "святых" местах нашла? Сидит вечерами на окне в церкви, хор слушает. И грачат за собой таскает - мол, вера еще никому не повредила.
Да, нелегкая у меня жизнь. И дернул же черт жениться. Какой я до свадьбы-то был - крупный, черный, веселый. А теперь что с меня стало? Глянул как-то на себя в лужу - мама мия! Пузатый карлик с пегими перьями и кривой ухмылкой. Вот до чего женщины доводят. Говорил сыну - не женись, дурак. А он добровольно под каблук. И жена попалась - настоящая пила, да еще и циркулярная. Никогда клюв не закрывается. Сидят вон теперь на соседнем дереве, ругаются.
А моя-то, посмотрите. И что это с ней вдруг стало? Перья распушила, клюв подкрасила - красавица длинноносая. Уселась-то как, словно позирует. А и точно - внизу под деревом какой-то идиот с мольбертом. В такой-то холод. Руки красные, нос синий - а рисует. Хочет прославиться, наверное. Да нет, уважаемый, ты иди лучше лебедей рисуй. С нами, грачами, славы тебе не видать. Мы народ простой, чернь птичья. Не смотри, что моя перья распустила. Грачиха, она и есть грачиха. Хоть в вороньих перьях, хоть в павлиньих. Чего о себе возомнила - натурщица, видишь ли. У-у-у... Сейчас как тресну...
Уже целый час бросал художник краски на мольберт. Получалось хорошо. Церковь, грачи, снег. Вот только холодно ужасно, руки стынут, ноги к земле примерзли. "И какого черта грачи так рано приперлись", - в сердцах подумал художник. "Не могли месяцок подождать. Мерзнуть бы не пришлось. Да и зелень на картине хорошо бы смотрелась. Эх, глупые птицы". Художник подул на руки и добавил несколько серых волосков в перья старого, угрюмого грача.
