В 1905-м волновалась вся Россия. Её смущали наглыми речами, поносящими власть. А власть терпела всё это со смирением, близким к робости, и почти не проявляла себя. Собирались толпы левого и правого толков. Первые состояли преимущественно из студентов. Вторые преимущественно из крестьян. Между двумя этими группами происходили столкновения. В Нежине крестьяне хватали студентов и евреев, вели к центральному собору и заставляли клясться не идти против Царя. Никакой «полицейской провокации» за этим не было. Полиция не знала, что делать с толпой. И менее всего было резону собирать и возбуждать кого-нибудь на погром. Погром всегда мог перекинуться на его организаторов. Не только простой и учащийся люд волновался — всегда по разным поводам, но и те, кому надлежало быть защитниками порядка. В отдельных частях, особенно флотских, было неспокойно. Восстал и тут же сдался «Очаков». В Кронштадте матросы перепились и пошли бить прохожих. В нескольких полках произошли выступления.
В одну из таких частей прибыл для усмирения полковник Новиков. После предварительного уговора он вошёл в казарму, где забаррикадировались солдаты. Шёл бодро, по-кавалерийски шаркая изогнутыми ногами. От виска к скуле у него тянулся косой шрам — подарок от янычара, как он сам уверял, хотя в действительности то был простой башибузук. Из орденов один был ему лично пожалован Государем Императором Александром II Освободителем.
Войдя, старый полковник оглядел добрыми с лукавинкой глазами притихшую солдатскую массу.
— Ну что, сынки? Чем вам не живётся?
Он точно так же говорил со своими подчинёнными и не видел причин, чтобы с этими солдатами говорить как-нибудь иначе.
Все загалдели разом. Гневно, с обидою. Толпа угрожающе надвинулась на низенького немолодого полковника.
— Тише, тише. По одному, — без тени страха, с весёлой улыбкой отозвался он, — Только вот сперва, если вы на меня кинуться захотите — вот вам, — он отстегнул свою саблю и положил её перед собой, — Я — солдат. Честно служил. Честно воевал. Чем толпою бросаться, лучше зарубите. Ну кто посмелее? Рубите.
После этих слов настала оглушительная тишина.
— Ну так давайте, выкладывайте. Я вас слушаю. Что беспокоит? Из-за чего бунт то?
Никто не решался начинать. Все вдруг поняли, что бунтовать собственно им было не из-за чего. По большому счёту, если подумать.
Два-три человека неуверенно подали голос.
Упомянули «учредительное собрание», но более говорили о своих личных обидах. Вахмистр больно суров, кому-то по шее смазал. В нарядах гоняют. Мяса мало дают. Надо бы каждый день.
Полковник только улыбался и ещё больше сузил свои лукавые глазки, так что те вообще стали как две щёлочки.
— Каждый день? А не лопните? Я вот каждый день мяса не ем.
— Так мы это... Чтоб... Как надо бы...
— А, ну тогда продолжайте, — полковник совершенно не выказывал обычных для офицеров такого звания суровости и жёсткости. С солдатами общался как старик со своими расшалившимися внуками.
Солдаты требовали невозможного — чтобы в караул пореже, а в город, наоборот, почаще. И совсем уж глупого — на фильму хоть разик сходить и водки по полштофа на брата.
Полковник слушал, не перебивая. Затем обратился добро и по-родственному.
— Ну вот что, внучки. Всё это глупости. Кое-что, конечно, можно сделать. Вот насчёт караула например. Вам теперь никто в здравом уме оружия не доверит.
Солдаты это признали и как будто немного застыдились.
— Мяса каждый день я вам тоже обещать не могу. Как, наверное, вам его обещали господа социалисты в своих листовках. С водкой вы тоже хватили, — он усмехнулся невольному каламбуру, — лишнего. Но вот что я вам гарантирую, и в том порукой моё офицерское солдатское слово. Если сдадитесь сейчас сами...
Опять раздались всё те же несколько возмущённых голосов, но уже не так уверенно. Поднятой рукой и суровым взглядом полковник тотчас же это пресёк.
—... Поскольку крови на вас нет. Никого, слава Богу, не тронули. Не то что эти обормоты кронштадтские, то обещаю и, можете мне в морду плюнуть, если подведу, ничего вам серьёзного не будет. Строевой пошагаете. Выхода в город на время лишат. Но не будет вам ни губы, ни каторги, хотя за такие фокусы она вам положена. Это вам моё слово. Ну что, как вам такие условия?
Он глядел смело и горделиво. Солдаты перед ним опустили глаза, не чувствовали уже за собой справедливости. Осознали, что недостойное затеяли и что повод был тоже не очень то достоин. До какого-то собрания, пусть бы и учредительного им дела не было. Права на «всеобщее равное тайное голосование» им тоже не особенно нужны были. Им лишь бы строевой поменьше да часик выгадать для отдыха днём и отпусков побольше. Так-то всё, вроде, есть и жить вполне можно. Их собственные доморощенные социалисты-провокаторы затихли, напуганные тем, что оказались в абсолютном меньшинстве, напуганные возможной личной ответственностью, чего они и боялись более всего. Покряхтели, поворчали, поругались. Но порешили сдаваться.
— Ну вот и хорошо, — полковник наклонился, чтобы поднять саблю. Тут же один солдат кинулся, чтобы предупредить его движение. — Позвольте, ваше высокоблагородие.
— Спасибо, сынок.
Нацепляя саблю, старый полковник ещё раз внимательно посмотрел на солдат.
— Я между прочим врагу на войне оружия не сдавал, — и добавил весело и беззлобно, — Эх, вы, бунтовщики.
Мятеж был подавлен.
