А я ухожу, ухожу красиво часть 1
Александр Павлович Антонов
Зажиганск, изрядно уставший от летнего зноя, высохший на июньских солнцепёках до состояния мумии, весь июль вздрагивающий от слов диктора: «во второй половине дня ожидается плюс 38, держитесь теневой стороны улиц», теряя безвременно пожелтевшую листву городских скверов и парков, в состоянии близком к сомнамбулическому безвольно свалился в август. Первый день августа ничем не отличался от своих июльских предшественников; впрочем, горожане другого и не ждали. Жара так плотно поселилась в городе, что люди, свыкшиеся с ней, полагали - хляби небесные разверзнутся не ранее середины сентября, а следовательно, рассчитывать на снисхождение оснований нет. Некоторым послаблением в этой адской жаре было то, что дни стали заметно короче и Его Светейшество (именно так: Светейшество от слова свет) Солнце отправлялось почивать на два часа раньше, нежели в июне. Ну и конечно река, река Жигана спасала горожан, предоставляя им свои воды, текущие с Больших Каменных гор. Прохладные у своих истоков струи Жиганы, поплутав по таёжным дебрям, и сохранив в их тенистых каньонах снеговую свежесть, освежали очумевших от зноя горожан в самые жаркие дни.
Солнце только что свалилось в густой Чёрный ельник Барского леса, окружавшего северо-западную окраину города; жара стала спадать, и, чу! Мне показалось, или, взаправду, послышались далёкие раскаты грома. Желая удостовериться в моих робких надеждах, я поднялся в мансарду, раскалённую железной крышей дома до состояния финской сауны, вышел на балкон и да, взору моему явилось чудо: над Барским лесом выползала огромная, во всю западную часть неба сизо - синяя туча. Жёлтые линейные гигантские молнии пластали эту влажную тьму параллельными курсами, мощные раскаты грома, прислушиваться к которым уже не было нужды, сотрясали сумрак, сгущавшийся в темнохвойных дебрях Чёрного ельника. Налетел ураганный ветер, железная крыша старого дома испуганно задрожала, дверь веранды резко захлопнулась, весь оконно-стекольный ансамбль веранды дружно нервически звякнул, а обе распахнутые створки центрального окна, захлопнувшись в порыве чувств, просто разлетелись вдребезги, осыпав осколками садовую дорожку.
Я, как мог, быстро спустился вниз, закрыл двери веранды на шпингалет в надежде, что ветер и дождь не ворвутся внутрь летней комнаты и не раскидают легкомысленную мебель. Однако ветер уже вовсю трепал шторки лишившегося стекол окна, раскачивал клетку с обезумевшими канарейками и пытался сорвать репродукции картин, висевших на стенах веранды. За окнами порывы ветра безжалостно терзали заросли запущенного вишнёвого сада.
Тем временем, в нарушение классического описания начала летней грозы, потоки воды, именно потоки, а вовсе не отдельные первые тяжелые капли, обрушились на крышу, ставшего вдруг тщедушным, хоть и старого, но ещё сравнительно крепкого домика. Листы кровельного железа что-то бубнили в панике, видимо полагая, что с минуты на минуту они будут сорваны с крыши и унесены ветром в тартарары. Громы, ударяя в трясущуюся от страха кровлю, заставляли тревожно озираться по сторонам и искать места, где они наверняка не достанут меня. Молнии, как видимые субстанции гнева небес, в припадке ярости прямо над моим домом продолжали пластать и без того уже истерзанные тучи, извергавшие на землю тонны воды.
«Откуда столько воды?!» - Мелькнуло в голове. Вопрос, конечно, был чисто риторический, но мозг всё же выдал ответ, – Так завтра же Ильин день!
«Точно,- вспомнил я, - завтра второе августа - Ильин день, в этот день в наших местах обязательно случаются грозы, а до него осталось всего два - три часа». Вспомнив это, я почувствовал что-то вроде удовлетворения от собственного объяснения, и как бы примирился с разгулом стихии – порядок есть порядок.
Мало-помалу я пришёл в себя и теперь, стоя у окна с интересом наблюдал, как мимо моего двора несутся с гор потоки воды, несутся во всю ширь улицы, переливаются через бордюры, забегают на подворья, в сады и огороды сквозь редкие доски забора. Зрелище было впечатляющее.
Гроза, видимо, удовлетворившись произведённым эффектом, уходила за Жигану; арьегардные части её, изрядно истерзанные молниями, и, прохудившиеся вследствие этого, утратив свой бурный натиск, слабо, будто, садовник из лейки, поливали пригород.
На западной части небосклона, откуда четверть часа назад налетела буря, между ельником и тёмным в остатках туч небом показалось багряная полоска неба – закат наступал по расписанию, то есть, в половине десятого вечера. Быстро темнело. Зажёгся висевший прямо над калиткой мощный уличный фонарь, кроны старых вишен запущенного сада трепетали в его призрачном тускло-лиловом свете; воздух был наполнен озоном и волшебством, насыщающим колдовской энергетикой сад.
Я, вспомнив, что стёкла разбитого окна валяются на садовой дорожке, решил осмотреть её, дабы иметь представление о масштабах катастрофы. Едва я вышел на крыльцо, как в ту же секунду звякнула железная щеколда садовой калитки, и в следующую секунду в её проёме появился хиппового вида старикашка в джинсовом костюме. Джинсовая кепка восьмиклинка, рыжие мокасины, висевшие сосульками длинные волосы выдавали в нём приверженца субкультуры хипующей молодёжи начала семидесятых годов прошлого столетия. На носу его блестели круглые очки, точно такие же, какие носил один из идолов движения хиппи - Джон Леннон. За спиной этого антикварного адепта канувшего в Лету движения хиппи, висела в чехле на кожаном жёлтом ремне гитара, а в руках он тащил клетчатую сумку на колесиках. В таких сумках челночники возили в лихие девяностые модный ширпотреб на городской рынок Зажиганска.
В этом возникшем из сумерек и озона человечке, я мгновенно опознал моего старинного друга Стаса Батуева, с которым мы дружили со второго класса, когда он переехал с родителями в наш Зажиганск аж из самого Магадана. Сейчас он жил в большом городе километрах в трёхстах от Зажиганска, где на пенсии руководил вокально-инструментальной группой таких же, как он сам фанатов музыки семидесятых – восьмидесятых; это я знал из переписки в «Одноклассниках». В живую мы не виделись года три, а может и все пять; память в нашем возрасте приобретает удивительные свойства, когда всё давно ушедшее помнится как вчерашний день, а что ты делал неделю назад сложно припомнить.
-Хипуешь плесень?! – Приветствовал меня Стасик.
– А ччё? - Хорошо зная манеру друга сходу наезжать в разговоре, - быковато ответил я.
Стасик, будучи представителем семейства мелкотравчатых, с детства имел привычку в приватном разговоре, изъясняться витиевато, грузить собеседника малопонятными терминами и, таким образом, становиться самому в разговоре, как бы, на позицию первого номера. Ему доставляло удовольствие, когда его оппонент терялся, порой даже не зная, что ответить. Получал он за это, и не раз, но оставался верен своей привычке - стебаться и грузить собеседника, давить его форсом, гонором, то есть понтоваться, как принято сейчас говорить. Вообще своим поведением он очень напоминал мне фокстерьера, который на прогулке не сворачивает ни одной встречной собаке. В тщедушном теле этого мелкотравчатого жило какое-то постоянное чувство соперничества, какое-то, невесть на чём основанное, превосходство.
- Откуда ты взялся, чертила, в такую погоду, да ещё на ночь глядя? – Спросил я промокшего гостя.
–Ты, хрыч старый, - верный своей привычке дерзить, сверкая очками с мощными диоптриями, просипел Стасик, - сначала коньяку поднеси утопленнику, а потом уже будешь своего старого кента вопросами грузить.
Называть меня кентом Стас стал в седьмом классе, когда привёз это слово откуда-то с юга, куда он ездил с родителями отдыхать. Позднее он придумал ещё слово – кентурат, пояснив, что это то же, что и банда, только белее экзотичное. В кентурате Стасик, главным считал, разумеется, себя, однако, это не препятствовало ему получать от рядовых кентов за свой острый язык пендаль под зад или фофан с оттяжкой по лбу.
Мы обнялись, для чего мне пришлось чуть не вполовину согнуться, чтобы Стас мог похлопать меня по спине в области лопаток, при этом мне показалось, что от Стасика исходил лёгкий запах алкоголя, отретушированный жевательной резинкой. Я затащил его на веранду вместе с гитарой и котомкой; на полу возле ног промокшего гостя тут же образовалась лужа.
Через пять минут в махровом банном халате, в больших, доходящих ему до колен таджикских носках-джурабах, забравшись с ногами в кресло, и держа в руках стакан с коньяком, мой друг, блестя чёрными глазами, сильно увеличенными стёклами очков, сумбурно излагал, как и на чём он добрался, какие злоключения ему пришлось пережить и для чего он, собственно, приехал ко мне без предупреждения.
Из его рассказа я понял, что с поезда он решил добраться до меня на такси; то, что через минут десять случится гроза, Стасик, естественно, не знал. На такси он успел доехать до пригорода, в котором я живу, и тут в автомобиле, на котором он ехал, порвался ремень генератора. Водитель по рации связался с гаражом, там ему пообещали привезти этот ремень; надо было подождать. Стас ждать не хотел и решил дальше идти пешком. Таксист заметив, что над городом заходит туча предупредил его о приближающейся грозе, но разве могла этого фокстерьера остановить какая-то тучка. Ливень застал Стасика метрах в пятистах от моего дома и едва не смыл его в кювет вместе с сумкой.
– В общем, Карабас, горя я хапнул сегодня, - подытожил он свой рассказ, - до трусов промок.
***
Карабасом меня называли сорок лет тому назад, когда мы со Стасом играли в вокально-инструментальной группе, которую он создал в десятом классе. Это было время, когда перестройка придуманная лидером нашей страны, только что почила во младенчестве, не успев раскрыть свой фантастический потенциал, дикий рынок уже разевал свою хищную пасть и примеривался к совку, а главные строители коммунизма, мгновенно переобувшись, стали с энтузиазмом строить капитализм.
В группе нас было четверо, трое одноклассников и один пацан со двора, где жил Стасик. Руководителем, разумеется, стал сам Станислав Батуев, хотя он и был самым мелким из нас. При росте в сто шестьдесят пять сантиметров он весил всего пятьдесят килограммов. Все остальные были за сто восемьдесят см., хорошо сложенные спортивные парни. Зато в музыке Стасик был самым продвинутым из нас, так как, закончил музыкальную школу и мог играть почти на всех инструментах. Благодаря этому обстоятельству, мы и ориентировались на его мнение относительно репертуара и стиля игры. Стаса мы ценили как лидера группы, но не более того; в зависимости от ситуации он был для нас Стасиком, Стасом, Батиком, а когда нужно было выразить своё восхищение его заслугами или
