День выдался весьма несладким для нашей мотострелковой роты. Орошаемые свинцовым градом немцев, мы были вынуждены отступить к деревне «Колково», откуда дня три назад начали свое наступление. Кто же знал, что немцы будут так упорствовать за жалкий клочок чужой земли. Хотя тот батальон, что стоял перед нами, сложно было назвать истинно немцами, скорее более пестро: и латыши, и украинцы, и своих предателей хватает. Вот, к примеру, Васька Криштовец неделю назад, находясь еще в «Колково» отправился на разведку, так сказать, поживиться импортной провизией – не вернулся. А на следующий же день боев нашли в изрешеченной серой гимнастерке с багровым вышитым орлом. После того случая – уходивших в самоволку, выставляли на самосуд, для которых в большинстве случаев оказывался плачевно.
Тем не менее, завтра снова в бой, а, как известно – оборона не самое приятное, особенно для тех, у кого все пушки тлеют километрах в двух впереди, вдобавок к врагу подошли свежие силы с Запада, что отягощало положение. И ведь невольно вспоминаются слова Клочкова: «Велика Россия, а отступать некуда!»
Достаточно мы потеряли в боях на подступах к деревне, но все же заняли высоту, даже погнали немцев дальше, а теперь вновь перебинтовываемся у её заборов. Да, многие в нашей роте боялись смерти, особенно когда получали письма от своих жен и любимых, но выбора другого не было и тут либо ты, либо тебя – простая арифметика.
Я сидел, прислонившись к сухой щеке окопа, поджав ноги, и строчил в свой трофейный блокнот черным карандашом, грифель которого изрядно крошился и тушевал записи. С Востока наступала ночь, и плотная темная волна затапливала днище окопа. Ноги зябли, но стопы настолько ныли после сегодняшнего кросса, что я просто кутал их в осевшей пыли. По окопам разносился радостный возглас и звяканье ложек о котелки. Нос щекотал смешанный запах баланды, состоящий из картошки, мелкой рыбешки и прочей низкосортной провизии. Я решил, что поем позже, когда допишу, а пока перебивался маленькими кислыми яблочками, которые таскали нам деревенская ребятня, я же им взамен давал подержать разряженный карабин и великий азарт сверкал в их глазах. Эх, знали бы они, как я сам с удовольствием поменял бы винтовку на вилы и пошел бы ворошить душистый навоз, чем каждый день проживать как последний, а ведь так, порой, хочется отложить что-то на послезавтра, зная, что завтра будет еще день и пролежать на влажном скошенном сене до луны, уставившись в дрейфующее небо и смотреть, смотреть, пока не наступит вечер, и пастух-старик, от которого пахнет дрянным табачишком, не погонит сытых коров с поля, торопя тех русским матом.
Я съел очередное яблочко и перекинул огрызок в сторону немцев, а остальные спрятал в ямке, вместе с гранатами. Есть мне теперь не хотелось вовсе – живот ревел, а зубы остро свербели, объевшись кислоты. Я спрятал блокнот в нагрудный карман, предварительно вырвав оттуда листок. Прижилось у солдат после еды курить, так и я перенял эту привычку, хотя до войны в упор не понимал балующихся табаком. Со второй попытки я все-таки подпалил рулончик с пучком махорки и глубоко затянулся, глотая терпкий дым, словно кисель, затем выдохнул в общий сизый поток, разносившийся по головам. Бумага обуглилась до половины, я затянулся еще раз, поперхнулся и выкинул окурок вслед за огрызком, перша валившимся из ноздрей и рта дымом. Нежный ветерок трепал мои чернильные волосы и густой гребень усов – излюбленное место вши, сколько не расчесывай. Гимнастерка стояла коробом, прилипнув к коже, а тело все прело и воняло потом, перебиваясь с запахом костра. Не помню, когда мылся последний раз, кажется, в тот день, как деревню взяли, тогда русские баню хорошо растопили, горячо, до красна исхлестали меня вениками, а позже из ледяной кадушки окатили, да все приговаривали: «пар костей не ломит».Русские – удивительный народ: храбрый, смелый, решительный, каждый бьет врага, невзирая на возраст и род. Нигде я ещё не видел такой любви к Родине и водке, да, она, пожалуй, после хлеба на первом месте. Русские-народ веселый, жизнерадостный, вот завтра в бой – а они песни горланят, в карты играют, и звучное пение их разносится по всей округе. Нет, дурак был Гитлер, когда напал на них, и тут вовсе не пушки решают – тут настоящий крепкий дух.
Небо сегодня на удивление чистое, без единого пушистого пятна, даже черный дым сдувал по сторонам заботливый ветер, а солнце было не такое знойное, как всегда. У нас в Грузии говорят, что природа чувствует человека, а может и то верно – готовит нас старушка, успокаивает. Тоска зажала сердце, и слезы набухали на отвисших веках. В сознании взмывали до небес заснеженные верхушки мощных гор, и лучи приветливого солнца слизывали серебристый прах с их макушек. В расщелине журчит прыткая речушка и пенится о круглые валуны. Ниже по течению горбатые старухи и статные грузинки полощут белье, а высокий красавец джигит в кудрявой бурке собирает баранов в кучу и прикрикивает на них задорным «цоб-цобе». А я сижу высоко на сочном зеленом бугорке под благовонным эвкалиптом и треплю за ухо ластящуюся овчарку Лесси, стараясь отогнать всякие мысли, лишь наслаждаясь видом. С деревни, что по тропинке вверх, в горах, повеяло сытными лепешками и надрывно блеют бараны, загоняемые в сарай. И так хорошо на душе, спокойно.
- Кахабери, - спугнул сон Ванька Вершинский, мой товарищ, - не хорошо так, Кахабери, все там, а ты тут спишь, поднимайся, позже отоспишься, а сейчас к товарищам, к товарищам, а может они тебя в последний раз видят.
- Иду я, иду, - акцент мой почти стёрся за все эти годы службы и разговаривал вполне приемлемо, благо меня понимали.
- Кахабери, ну ты что,- усмехнулся Ванька, - солдат без сапог, как баба без чулок.
Бурча грузинской бранью, я кое-как натянул тугие сапоги, очередной раз убедившись, что левый мне жмет. Винтовка осталась лежать на месте, облокотившись там, где оставалась большая часть моих вещей.
Ванька размашисто топал впереди, опустив пилотку по шебутному на ухо, ремень натянув до груди, штаны мятые и запачканы грязью, как впрочем, и вся гимнастерка, зато звездочку он тер до посинения, пока не засверкает в темноте. Окоп тянулся длинной кишкой и был хорошо укреплен бревнами, растекаясь толстой змеей по земле, оплетая деревню.
- О, Кахабери, салют заказывал? – я метнул взгляд туда же, куда смотрел острый нос Ваньки. Со стороны немцев мерцали красные ракеты с перерывом в несколько секунд, освещая багровым хвостом курящиеся железяки танков, чье дуло свисало к земле.
Звуки гармони и родной напев солдат становились все ближе. Уже ясно различались танцующие в рыжем пламени тени разного роста и фигур. Ласковый дым обдавал теплом лица сидящих, шпаря вытянутые ботинки острыми концами. Уши поразила знакомая, давно полюбившаяся «Смуглянка», которую бойцы с удовольствием подпевали гармони. И так в пору прижилась она тут, что всегда радовала слух, убегая далеко в лес, путаясь средь пышных крон, докучая немцам, чьи песни были плоски и скучны. С деревни сбегали детишки, и, притаившись за бруствером, слушали солдат. Кто-то из них смелел и сползал вниз, подгоняемый шепотом друзей, тогда сидящие в окопе, угощали того печеной картошкой, похожей на уголек, а вслед за первым сползали и остальные. Бойцы сидели разные: гогочущие, хмурые, спящие, раненые, но никто не жаловался, даже мысли не было. Как повелось у советских солдат: «Грустить перед боем – экономить фрицу пулю». Порой вдоль брюха окопа семенили часовые, приказывая погасить костер, но от них лишь отмахивались, и вновь заводилась гармонь.
- Ребята, - прервал концерт Ванька, прижав рукой плечо гармониста, - гляньте-ка кого я привел. Он схватил меня за рукав и вытянул в свет.
- Чего мы, грузинов не видали, чоль?! – съязвил из темноты недовольный старческий голос, вогнав мое смуглое лицо в краску.
- Дурак ты, Митяй Сергеич. Это не просто грузин – это джигит! – скривил он последнее слово на манер моего родного языка. – А джигиты знаешь, как гарцуют? Тебе, старой кляче, не в жизнь не станцевать.
- Ну, давай, посмотрим, - оскорбленно ответил старик.
Ванька обернулся ко мне и подмигнул, пихнул в спину и вытолкнул меня еще больше в круг, так, что теперь смотрели только на меня. Да, я был зол на Ваньку, но раз суждено помереть завтра, надо справить похороны весело.
- Маэстро, лезгинку! – тот с радостью налег на кнопки, и заиграли нотки родной Грузии, полилась широким руслом игривая лезгинка, пропитала все тело от пяток до макушки и ноги сами пустились вытворять ломаные скачки, сотрясая ссохшуюся землю. Руки вскипели волной, выгибаясь в крылья орла. Раскинув их, я стал дергать носками, подбадриваемый динамической мелодией гармони и рукоплесканиями в такт моим стремительными движениям.
- Асса, асса! – кричали солдаты, хлопая у моих стоп.
- Харс, харс! – само вырвалось у меня, в то время как я входил в некий экстаз, вкладываясь всей душой в этот танец, чувствуя, как молодеют мои тридцатилетние косточки и храбрость заполняет всего. Дай мне винтовку в тот момент, и я бы не раздумывая кинулся один на немецкие окопы. Я готов был танцевать хоть до рассвета, как сухой треск заглушил притухнувшую гармонь, эхом растворившись в стылом воздухе.
- Кто стрелял?! – гаркнул командир роты Буденов, хлопнув дверью землянки.
Послышался топот подбитых сапог и из темноты двое бойцов выволокли упирающегося красноармейца, третий протянул винтовку командиру, но тот отказался. С минуту гневные зрачки буравили жавшегося бедолагу, тяжело дыша грудью, раздувая широкие ноздри.
- Товарищ лейтенант, я же не…
- Отставить, Ларцов!
Лейтенант, не торопясь, проминая каждый шаг, подступил к схваченному солдату и стал объяснять ему сладким, но столь ужасным голосом:
- Ларцов, было велено или нет, чтобы без приказа не стрелять?
- Д-д-да, так точно! – закивал он поспешно головой, претворяясь дурачком.
- Ну вот, а ты?
- Так там, это… сейчас покажу… да от-пус-ти-те вы! – рванув из рук солдат, боец прыгнул в смоляную тучу и вскоре оттуда же послышался его зов. Командир пустился вдогонку, туда же Ванька, прихватив меня за рукав. Лейтенант попросил света и кто-то из бойцов запалил газовый фонарь, висевший на крючке. Распыленный свет прорвал смоляной поток, оголив очищенные бревна бруствера и часть обгорелого поля метров на двадцать.
- Ну вот, видите?! – тыча пальцем в освещенный силуэт, доказал тот.
- Петренко, дай-ка поближе, - солдат снял ржавый фонарь с гвоздка и подал лейтенанту.
Ларцов напрягся руками, подтянулся на стенке окопа, перекинув правую ногу, но командир втащил того обратно за ремень, погрозив тому квадратным кулачищем. Теперь в узком земляном горле столпилась большая часть роты, перешептываясь между собой.
Командир подал знак часовому и тот прикрикнул силуэту:
- Стій, хтойде? – донеслись обрывки украинских слов.
- Кто таков? – рявкнул уже командир, сам еле разобрав часового.
- Ларцов, давай по ногам.
Ранее схваченный красноармеец обиженно выдрал из рук отобранную винтовку, вновь прильнув к прицелу.Хрустнул карабин и земля вздыбилась у ног силуэта, раскат ошпарил уши. Тень не пошевелилась вовсе, так и осталась на том же месте.
- Эдак чудо, - перекрестился
|
