За ночь зима сама себя узорно украсила. Снег пошёл ещё с вечера, и к утру его столько навалило, да так ещё прихотливо, что утреннее солнышко залюбовалось всем, что было вокруг. Пухлые шапки и шапочки, драгоценно сверкая, были повсюду. Даже на старых рябинах каждая веточка и пожухлая гроздь ягод были в дизайнерских головных уборах. А тут ещё грудастые снегири, надев ярко-красные рубашки и туго натянув их спереди, почирикивая, склёвывали ещё более тёмные от спелости и мороза ягоды.
А мороз был таким… таким хрустально-стройным каким-то, отчего всё вокруг тянулось к невозможно высокому и синему небу и само собою любовалось.
Вот как сегодня хорошо было на улице. А Нюрочка видела всю эту красоту из окна. Надеть бы быстро – быстро пальто и шапку и выскочить в эту красоту во дворе, но – нельзя. Потому что Нюру наказали. За драку. И сейчас она сидит в своей спальне и ждёт-томится, когда её к себе вызовет заведующая. А Ан Ванну в детдоме все боятся, хотя она не только не дерётся, но даже и не кричит-то вообще.
Когда воспитательница им перед сном читала про Мороза - Красного носа, как он «обходит владенья свои», то Нюрочка глаза крепко-крепко жмурила, чтобы лучше его увидеть. И всё ей казалось, что это Ан Ванна идёт в красной шубе со своею палкой по коридорам их детдома, медленно поворачивает голову и, даже не раскрывая дверей в спальни, всё-всё видит. Иногда останавливается и гулко, на весь коридор рокочет: «Спим все, спим, а не разговариваем, а то я обижусь и что-нибудь страшное с разговорчивыми сотворю!..»
И Нюрочка боялась, боялась и слушалась. Укладывалась на правый бок, руки совала под щёчку, как воспитательница учила, и опять крепко закрывала глаза. Так крепко, что внутри перед этими глазами начинали расплываться красные, жёлтые и зелёные круги.
А теперь вот, самым ранним утром, Нюрочка совершила преступление и теперь послушно ждала наказания, сидя на своей кровати и зажав ладошки между колен. Сидела и ждала, когда дежурный пробежит по коридору, распахнёт двери и сразу прямо, не переводя дух, прокричит в комнату, даже ещё глазами не найдя Нюру, потому что знает наверняка, что та здесь. Сидит и ждёт. «Счастливцева! К директору!!.» Потом оближет пересохшие от бега и значимости своей миссии губы и уже сочувственно почти добавит: «Иди, Нюр! Ан Ванна зовёт…»
И прибежала. И всё так и сделала. И пошла Нюрочка на «расправу» по гулкому пустому коридору, в конце которого была дверь с красной табличкой, на которой золотыми буквами было написано: «Заведующая детским домом, кандидат педагогических наук Несчастливцева А.И.»
Нюрочка когда эту табличку прочитывала, то всегда про одно и то же думала: «Почему Ан Ванна «кандидат»? Она давным-давно уже сама «педагогическаянаука»…
В этот раз было так же: Нюрочка опять, перед тем как зайти, это самое подумала, а потом вошла, предварительно стукнув в двери костяшками пальцев.
Ан Ванна сидела спиной к окну за своим «очень письменным» столом, заваленным папками с бумагами, справа от которого на отдельном столике пристроился «ноутический бук». Так Ан Ванна называла своё канцелярское хозяйство.
А слева возле этого стола стояла знаменитая палка Ан Ванны, с которой она никогда не расставалась, а ходила, грузно опираясь на неё, и та, своим резиновым башмачком на самом кончике, жалобно поскрипывала при каждом шаге. Нюрочка даже думала, что «педагогическая наука» и спит с этой палкой в обнимку. И во время сна палка даже главнее, чем Ан Ванна.
Вошла, значит, Нюрочка и только сейчас до конца поняла весь ужас содеянного ею нынешним утром, ибо драки в их детском доме «категорически не приветствовались и жестоко карались».
- Дрысьте, Ан Ванна, - прыскнула Нюрочка от самых дверей и руки лодочкой сложила перед собою, устремив очи долу.
- Здравству, здравствуй, Нюра! – пророкотала директор, отрывая глаза от экрана и прочно устремляя их на Нюрочку, всю целиком. – Ну, повествуй. Отечественная педагогика готова выслушать твою версию…
Нюрочка ничего, конечно, не поняла, но забоялась вся ещё больше и замолчала ещё пристальней.
- Нет уж, подруга моя лучшая, ты даже не рассчитывай, что отмолчишься, как в саду отсидишься и в этот раз, - продолжила Ан Ванна. – Пока не расскажешь, за что ты так зверски (слава Богу – не до крови!) избила своего сотоварища по спальне Анну Завидову, я тебя из этой обители (директриса широко развела руками вокруг, показывая свой крошечный кабинет преступнице во всём его величии) воспитания не выпущу.
И чтобы Нюрка не сомневалась в серьёзности её намерений, она встала из-за стола и прохромала, забыв у стола трость, к дверям, которые и заперла на ключ, сунув его в бездонный карман своего кардигана.
Нюра поняла, что отвечать придётся и фокус с «хроническим молчанием» ныне не пройдёт:
- Я не могу вам сказать, Ан Ванна. Это тайна такая. Наша с девочками.
- Анна! – сразу на октаву выше взяла Ан Ванна. – Неужели ты до сих пор не поняла, что скорее древнеегипетский фараон Тутанхамон Четвёртый расскажет, как он угнетал свой древнеегипетский народ, чем одну из твоих тайн хоть кто-то посмеет у меня вырвать? Я – мировое кладбище таких тайн, узнав о которых, сам Создатель бы удивлённо поднял брови и, сочувствуя мне, покачал бы головою. А потому – рассказывай не медля, ибо мне нужно раскрыть ещё два преступления, а завтрак уже скоро!..
Железобетонной логике Ан Ванны Нюрочка противостоять не могла, да и не смела, а потому приступила сразу к сути, то есть, начала теребить подол своего платья. Но Ан Ванна-то знала, что это – начало капитуляции, а потому прошествовала к своему столу и выжидательно там угнездилась. Когда в кабинете установилась такая мёртвая, как в последней обители египтянина Тутанхамона тишина, Нюрочка заговорила:
- Мы с девочками каждое утро, когда просыпаемся, а подъём ещё не объявили и вставать нельзя, то про мам своих рассказывать начинаем. По очереди. Я вчера рассказывала. А Анькина очередь сегодня была. Ну, вот она и начала… врать… Да, главно, бессовестно так, что я аж думала, что умру!..
И опять замолчала Нюрочка, и опять подол платья своего дёргать начала. Но Ан-то Ванна – сама педагогика, а потому знала, что сейчас подгонять и задавать идиотские вопросы нельзя: молчать нужно и слушать. Вот и молчала она. И слушала. Вместе с Нюрочкой. Душу девчоночью слушала. И слышала, как душа та звенит и плачет, слова выбирая самые главные.
А Нюрочка вдруг ка-а-ак брызнет на Ан Ванну своими невозможно синими да огромными глазами, в которых в эту самую минуту жаркий свет метался, что директриса аж чуть даже отпрянула, почти совсем спиной своей широченной загородив окно. А девочка, уже почти крича, продолжала:
- Она с к а з а л а, что у е ё м а м ы с и н и е г л а з а!!! А я вчера рассказывала про свою маму!.. Это у м о е й м а м ы г л а з а с и н и е!!! У м о е й!!!
Встала русская педагогика из-за своего стола и, забыв трость свою знаменитую, проковыляла к девочке. И не плакала при этом. А просто поцеловала её в макушку, потом открыла дверь и сказала:
- Беги, а то на завтрак опоздаешь…
Нюрочка послушно затопотала из кабинета. В середине коридора остановилась, обернулась и бросила последнее откровение:
- А драться я больше не буду, Ан Ванна! Ведь Анька же подруга моя! Лучшая!..
Директриса ещё чуть постояла на пороге своего кабинета. Когда шаги девочки затихли в недрах коридора, вернулась к своему столу, порылась в папках, нашла одну, на другие похожую, на обложке которой было на писано: «Счастливцева Анна Ивановна, 20__ года рождения», развязала тесёмки и на первой же странице прочла:
« … подкидыш. Оставлена на пороге дома малютки № 666, потому дата рождения – приблизительная, установленная при первичном медицинском осмотре… Фамилия «Счастливцева» присвоена потому, что в ночь, когда девочку обнаружили, температура воздуха была -35 градусов, а она выжила и даже не заболела…»
|
