Без нее – полчеловека, получеловек. Ясная, как меч, вытяжка («эпитома?» – склонный к классицизмам, пошевелил он мускулами безмолвных губ) из древнего мифа о муже-женственных созданиях подсвечивала лунными буквами над вратами ландшафт разлуки. Сама луна, пока они двигались по насыпи – бездна пруда внизу, хранящая невидимые перевернутости спутанных крон, искры сигареты во тьме – нежно прожгла в плотных, будто штофные портьеры, тучах морщинистую, обрызганную по краям скарлатиной дыру. Конфеты в пазах коробки вчера были квадратны, ядрены и намекали на китайские настольные стратегии. Но к чему теперь? Мысленными глазами он всосался в ночной поезд, сверкавший, словно леденец – и самодовольно укравший ее полчаса назад. Полураспад памяти, палимпсест впечатлений, слоистый, точно луковица, и эта собака атласным карамельным каракулем напоминает о другой собаке, из белого хлопка, медный пучок огней усердно, но неумело толкует о венцах эмпирейских светов, и Плутон лишь смутно похож на отца, Кроноса.
Приехав домой, он лег и уснул. Во сне мучительно и бессильно пытался послать сообщение на службу о том, что непоправимо проспал, но телефон далиански размяк, претворился в пестрый зернистый кошелек, и с неимоверным трудом набираемые готические иероглифы тяжелели и расплывались чернилами. Далее последовал ужас лица. Известно, что наиболее страшное в сновидениях – человеческое лицо, вот и сейчас он глядел и коченел в сладком оцепенении на кого-то желтолицего. Отголосок запрета созерцать божий лик? Его тонкий и протяжный вопль на живую нитку сшил кошмар с явью. И ведь он всегда прорубался взглядом, лбом вперед и немного выше, по направлению к румяным небесным демонам (он знал, что это связано с капитальной А в его имени). Вся надежда на самолет, он доставит его на остров Реюньон, и летчик в крагах и очках-консервах уже сосредоточенно играет своим планшетом.
