«И кресты вышивает последняя осень»…
1.
- Ох, бля…
Хрюкнул крупный телом, рыжеволосый, в почти до грязной белизны полинялой гимнастерке красноармеец, схватившись рукой за перерубленную шею, но пальцы его напрасно скользя в густой, почти черной в легких сумерках, крови, пытались соединить перерубленные ткани. Тяжелый, остро отточенный клинок шашки все еще по инерции перерубая его ключицу, хрящи и артерии, с сухим хрустом продвигался куда-то в самую сокровенную глубь этого, мгновенье назад живого и здорового тела, а он, несомненно, уже погибший, какое-то мгновение держался еще в седле и пика его, оброненная только что, еще не успела коснуться горячей, оренбургской пыли, да и крик этот его, полный боли и удивления, все еще слышен был над поросшей беловато-седой полынью степью, но для Лунева, подъесаула Екатеринбургской казачьей сотни война эта уже закончилась. Закончилась раз и навсегда. Закончилась бесповоротно. Он, Лунев, отчего-то в этом был совершенно уверен. Красноармеец мешком сполз под ноги свjей лохматой лошадки, тут же остановившей свой бег и, вперив безжизненные глаза, полные слез в глубокое, бездонное степное небо, замер. Подъесаул, слегка хлопнув левой рукой по крутой, мокрой от пота шее своей кобылки трехлетки и та, тот час же, покорно остановилась, нервно перебирая тонкими, стройными ногами, поднимая бурунчики пыли и ломая редкие, ломкие стебельки ковыля.
Обе сражающиеся стороны: и белые и красные, непонятным образом смещаясь, все время к югу, прочь от высоких холмов, предвестников Уральских гор, скрылись уже из виду, и лишь высоко поднявшаяся невесомая пыль, да чуть слышные отсюда карябающиеся металлические звуки ударов клинков невольно вызывающие по всему телу крупные мурашки, напоминали ему о кровавой стычке, участником которой он, Лунев, Владимир Андреевич, сорокалетний отпрыск старинного Русского рода только что был.
На негнущихся ногах, сведенных в ляжках нервной судорогой, Владимир подошел к лежащему, им лично зарубленному красноармейцу и со странным, каким-то не очень здоровым любопытством наклонился над ним.
- Наверняка в своей деревне первым бабником был.
Подумал он, внимательно вглядываясь в лицо покойного. А тот и впрямь был красив своеобразной, мужицкой красотой. Коротко остриженные волосы, не смогли скрыть игривую курчавость. Кудрявой была и небольшая рыжая бородка отросшая, по-видимому, совсем недавно, а ресницы, светлые и круто загнутые поражали своей какой-то кукольной нереальностью и длинной.
На запястье левой руки, короткопалой, с коротко обгрызенными ногтями, бугрилась свежей опухолью недавняя пороховая татуировка : Вася.
Лунев снял замшевые перчатки, тщательно вытер кровь носовым платком с тускло блеснувшего сталью клинка шашки и привычно, не глядя, бросив его в ножны, устало присел рядом с красноармейцем и закурил.
- Ну что Mon Cher papa, в этом и заключается твоя «белая идея»? В братоубийстве?
Выдохнув горький табачный дым, простонал подъесаул, обращаясь к невидимым, но, похоже, давним своим собеседникам.
- Вы сейчас с maman кушаете дурацкие лягушачьи лапки под зеленым соусом из шпината там, в Парижах, вздыхаете по России, участвуете в опереточно-бесполезных благотворительных лотереях, а я, ваш единственный сын, здесь, в трехстах верстах от брошенного вами родового поместья рублю головы своим же мужикам, русским мужикам, тем, кто многие поколения, верно, служили вашей фамилии, тем о любви к коим вы так часто и патетически мне вещали, прогуливаясь перед ужином. Зачем это все? Зачем это огромное лицемерие и ложь? Зачем эта кровь? Ради чего, наконец? За-ради царя-батюшки? Так его давно уже нет…Отечество.…Да не нужны мы, похоже, ему больше, отечеству то своему …
А о вере.…Да о вере ты, papa без смеха и не говорил никогда…Старый убежденный атеист. Масон.… А мне то, как здесь…? Жить то, как дальше…? Во что верить, а?
… «Не убий!» …Вы помните maman, как вечерами, перед сном, когда я уже лежал под тяжелым стеганым одеялом, у меня тогда еще как раз был жестокий приступ инфлюэнции, вы пытались хоть как-то, исподволь, в пику отцовскому нигилизму привить мне веру в единого Творца, приучить жить по его заповедям…… «Не убий!» «Не укради!» А что же я делал то, по-вашему, все последнее время, начиная с германской? Разве не убивал? Или же я не воровал отцов и братьев из чьих-то семей, лишая последние любимых, да и просто кормильцев? Ну, там-то, на той войне хоть все было ясным, там проще: вот мы, а вот они. «Пуля дура – штык молодец!» Наш полковой священник- капеллан, убеждал, что погибшие на войне, прямой дорогой попадают прямо в райские кущи.…Но я не сподобился. К счастью, а быть может и совсем наоборот…. Я выжил! …Небольшая контузия и пара царапин…Мелочь право же.…Ну а здесь, сейчас? В России? Что ожидает меня? Моих товарищей от кавалерии? Тех мужиков, наконец, которые под знаменами цвета крови подняли руку на извечных своих господ и благодетелей?...Благодетелей?
Подчиняясь неожиданному порыву (словно пытаясь хоть как-то восстановить порушенную им красоту человеческого облика), Владимир Андреевич прикрыл глубокую рубленую рану на шее убитого мужика своим носовым платком и, устало перекрестившись, побрел в противоположную от сечи сторону. Лошадь его, недовольно передергивая коротко остриженным черным хвостом, шла за ним чуть поодаль, чутко прядая ушами, словно прислушиваясь к сумбурным мыслям, теснившимся в голове своего хозяина, к вопросам так и оставшимися без ответа…
…Так и шли они вдвоем сквозь темно-фиолетовую степную, Оренбургскую ночь, изредка перечеркнутую жирными, оранжевыми мазками дальних зарниц, богато пропитанную пряными запахами сухой полыни, дикой мяты и смородинного листочка. Лошадь и человек. Лошадь, готовая по первому приказу своего хозяина подставить спину под упругие ягодицы наездника и направить свой бег, куда бы он не возжелал, хоть бы черту в зубы. И человек, остро завидующий своей лошади, чью голову наверняка не отягощают дурацкие сомнения о никчемности собственного существования, а сердце, сердце, скорее всего не мучает совесть о как ему теперь казалось совершенно бесполезных убийствах и этого, последнего красноармейца Васи, и еще многих и многих безымянных русских мужиков, имевших несчастие встретиться на своем пути с беспощадной и умелой рукой Лунева…
2.
…Ближе к Челябинску царила полная неразбериха.
Где-то кого-то утюжил клепанный, тяжеловооруженный бронепоезд, наводя ужас на беззащитное, и по большей части безвинное население, проживающее в пригороде и попавшее под горячую революционную руку большевиков. Власть и в самом городе и в уезде непонятным образом переходила то к белогвардейцам, а то к красноармейцам. Чехословацкие полки, хорошо оснащенные и полупьяные, покинули свой эшелон, следующий в Сибирь, и под воздействием то ли импульса, а то ли хорошо поставленной агитации крепко сдобренной бесплатным спиртом перешли на сторону красных. На центральной площади, что напротив католического собора, несколько мужиков в гимнастерках без знаков различия топорами сбивали эшафот под три виселицы. Чуть поодаль, стояло несколько агитационных повозок украшенных красными флажками, на импровизированных прилавках которых грудами лежали пожелтелые газеты и прокламации. Где-то в переулках слышались звуки гармоники, визгливый женский мат и глухие винтовочные выстрелы.
Отчетливо воняло прокисшей мочой, лошадиным потом и сивухой. А еще опавшей листвой.
Осень.
Побродив по привокзальной площади, и обменяв тяжелую серебряную папиросницу на шмат прогорклого сала и бутылку мутного, необычайно крепкого самогона, Лунев отправился прочь от города, вдоль узкоколейки, по которой в свое время, еще до семнадцатого года, ходил небольшой, ярко раскрашенный паровозик о трех вагончиках, вывозящий горожан на воскресные пикнички.
За Миассом, Уральские горы, поросшие соснами и кедрами, в желтых заплатах усталых берез, уже вплотную подступали к железнодорожному полотну, нависая над одиноким путником отвесными скалами красного гранита.
- Ты посмотри, Ласточка,
Обращаясь к своей лошади безбоязненно, во весь голос вещал полупьяный Владимир,
