набора «RubyRose».
Давыдов рухнул коленями в снег. Стянул сапожок с длинной ноги РР и принялся растирать голую ступню. Тут я сама чуть не рухнула в снег: пальцы ноги Рубиновой Розы, ослепительно-белые, тонкие, изящные, как макаронины, не изуродованные сапогами и унтами, были помечены в тот же красный цвет, что и на руках!
Неслыханный разврат в масштабах Захолустья. Педикюр, несмотря на перестройку и реформы, еще не добрался до таежных мест. Даже Гала-Концерт, на коей пробы ставить негде, никогда не красила пальцев ног – так и шлепала по барачным коридорам в тапках на босу ногу безо всякого педикюра.
Давыдов растер ступню, поцеловал. Учительница тихо взвизгнула.
От увиденного я ринулась прочь, сломя голову. Добежала до универмага.
Здесь назревал скандал.
Беременная жена Давыдова, круглая, как гимнастический набивной мяч, беспрерывно верещала у брошенных «Жигулей». К площади подтягивался народ: дармовое представление по случаю выходного дня с участием местной художественной самодеятельности. И день подходящий – искрился снежный накат по периметру площади, отчетливо, словно в бинокль охотника-промысловика, качались в мареве страстей меловые вершины Иката.
- Увели жеребца из стойла! – гоготнули над моим плечом, обдав папиросным духом
- Под уздцы!.. – хихикнули сбоку.
Пахнуло свежим перегаром.
- Под яйца, га-га-га!
Взрывная волна смеха чуть не вытолкнула меня к «Жигулям», в центр представления. В партере торчали пацаны и я, в амфитеатре отпавшие от крыльца вино-водочного отдела пьяницы, тетки с баулами, семейные пары с авоськами, а также отдельные трезвые мужики. С культурно-массовыми развлечениями в Захолустье было негусто.
- Ойиу! Ойиу! Изменщик!.. – по сложной параболе крик Давыдихи облетел площадь, отражаясь от людских макушек, от днища бутылки, к которой приложился пьяница, от бамперов, от крупа понурой запряженной лошадки и стекол универмага, и вернулся ко мне. Я зажала уши варежками (утерянную правую варежку РР принесла на урок, сунула тайком). Жена Давыдова стала пинать валенками колеса «Жигулей».
Сын, тощий, в перешитой отцовской дубленке, вяло удерживал мать: «Ма, не надо, ма, люди смотрят…»
- Ой, ой, ой! – зачастила беременная скандалистка, - вступило… вот тута… Ойиу!
Она села прямо в снег, держась за живот. Норковая шапка упала. Сын, пряча глаза от зрителей, поднял шапку.
Возник «уазик» с красным крестиком на лобовом стекле. Больница была рядом, среди зевак попадались нарушители постельного режима, их выдавали пижамные штаны и подозрительно оттопыренные пазухи телогреек - на обратном пути от вино-водочного отдела пациенты завернули на дармовой «сеанс»: будет, о чем поржать в палате в тихий час.
Жену Давыдова увезли на «уазике», а «Жигули» угнал домой сын. Он учился не в нашей школе, в интернате, там усиленное питание. Но, несмотря на усиленное питание, каково ему теперь будет в классе? Бр-р. Разве что бежать из Захолустья.
Дело приняло нешуточный оборот. Сорока рассказала на маминой кухне, – а я, как водится, подслушала, - что Первый, он же Хараев, хозяин Захолустья, вызвал к себе начальника райотдела милиции и местного отделения КГБ, и орал про «политическую диверсию». Сороке в свою очередь поведала о том секретарша Хараева, неудавшаяся любовница третьего секретаря, что заставляло ее в отместку неустанно посылать миру наиболее грязные новости о местном политбомонде. Давыдов был членом бюро райкома. Был бы простым работягой – люби, кого хочешь, на здоровье. Но Давыдов - орденоносец, ходячий символ единства партии и народа, рабочая кость, отец семейства, про него не раз писала областная газета, делегат съезда, образец морали, понимаешь! А тут, понимаешь, разврат на стороне с какой-то англичанкой! Да еще выяснилось, что Давыдов еврей, правда, наполовину, но там, на Западе не будут миндальничать – сразу разнесут по «Голосу Америки», разорялся Хараев, аж пыль шла от ковра, - вещала секретарша. Тут не только хараевская голова полетит, но и ихние, милицейская и гэбэшная. Пора делать оргвыводы, понимаешь ли...
А виновники переполоха - беглая парочка будто истаяла под первым, по-настоящему теплым за долгую зиму солнцем.
Ну, с РР все ясно – грешная женщина, таких в городе через одну, провалилась в преисподнюю, выдвинули версию на площади, а вот куда делся передовой бригадир?
Их не оказалось ни в маленькой съемной квартирке Марго – разбросанные вещи да жалкие наряды (следствие установило, что хозяйка шила их сама) говорили о спонтанном бегстве; ни в комхозовской гостинице, где постояльцы - оглушенные местным самогоном строители-армяне, перепуганные удостоверением с тремя грозными буквами, сдуру предложили взятку; ни у холостого двоюродного брата Давыдова, ни в вагончике-бытовке промывочного участка. Следователь даже изучил свежие лыжни и тракторные следы на окраине поселка. На всякий случай в квартире учительницы изъяли косметичку и пару журналов мод не на русском языке - в качестве вещдоков.
Ментовский кипиш, изрекла бабка Еремеиха, греясь под мартовским солнышком на лавочке у барачного подъезда, гладя кошку Азизу.
Во время грандиозной облавы загребли в участок всех подозрительных лиц – от людей до блядей, по выражению водителя патрульного «уазика». Передвижных емкостей для административных нарушителей не хватало – и на узкие улицы поселка, качаясь, въехал свинцово-сиреневый фургон автозака, на котором возили в город серьезную публику, приличных преступников. Теперь оттуда, из фургона, разносились похабные песни. Отныне автозак принимал в свое чрево всякий сброд - от самогонщиц до честных пьяниц, от поздних посетителей пивнушки до «завязавших», но ранее судимых граждан, от тунеядцев до заведующего ДК с прической «а ля конский хвостик». За хвостик этого пидора, по словам водителя, ухватили и забросили в милицейский «уазик». Правда, после пикета у дверей РОВД ансамбля песни и пляски «Захолустные бабушки» перепуганного культработника через пару часов выпустили.
Дошла очередь до Галы-Концерт. Ее продержали 48 часов, и все 48 часов, то и дело выдергивая из ИВС, спрашивали, что та знает про «училку и хахаля». И Гала-Концерт выдала концерт, однажды закричав так, что ее услышал начальник милиции на втором этаже:
- Да отцепитесь вы от них, воронье, гиены, падальщики! Это любовь, сука!
И вдогонку, еще громче:
- Любовь, не ясно, сука?! Едрит твою, сечешь, гражданин начальник, обыкновенная любовь!
При этом было неясно, кто и что есть «сука». То ли дознаватель, то ли любовь. Решили, что представителям органов оскорбление не нанесено. Во всем виновата любовь.
А в любви Гала-Концерт видала виды. Да и голос у нее луженый, особенно во время свиданий, – даром ее квартирка пряталась в дальнем конце барака и была обита двухслойным войлоком. Обычно мама, если крики соседки доносились днем, начинала говорить громче или срочно перемывать посуду.
Галу-Концерт задержали на процессуальные 72 часа. Камеру ей отвели отдельную, для чего отселили во вторую камеру четырех сидельцев; выдали задержанной персональный матрас. И все неполные 72 часа к ней в камеру с колбасой (раз был гуляш из столовки), с куревом и водкой, похаживал рядовой и сержантский состав. Исключительно для проверки условий содержания.
Когда крики административной содержанки достигли кабинета начальника милиции, он спустился вниз, к стеклянной стойке дежурного, и буркнул:
- Этот разврат надо кончать!
И Галу-Концерт с сожалением отпустили. Сержант успел напоследок хлопнуть ее пониже спины.
…и никто не обратил внимания, что бабка Еремеиха слишком уж часто сидит на скамейке – все ж не май месяц! А на ночь бабка уходила в кочегарку, где за бутылку паленой водки ей выделили топчан. Старая сама была не прочь пригубить из граненого стакана в табачных клубах тамошней пестрой компании. Завзятую «диссидентшу», как представлялась Еремеиха, принимали за свою. («Диссидентша? - перепросили. – Типа дисбата?». Бабка, прикуривая, кивнула). За пару ночей, дымя беломориной, наглая старуха три раза выиграла в «буру». Ей хотели сделать «гоп-стоп» и отобрать выигрыш, но Коля Вор не позволил.
Но я-то, единственная, знала, почему Еремеихе не сидится дома у телевизора. И тем гордилась. Даже мама не знала. Накануне, поднимаясь по скрипучей барачной лестнице, услышала голос бывшей учительницы английского языка. Хорошо поставленный голос педагога нельзя было перепутать. Стараясь не скрипеть половицами, подкралась вдоль стенки (там меньше скрипа) к двери бабки Еремеихи. А вдруг это включенный на полную катушку телевизор? Но вновь прозвучал голос РР. Точнее, смех. Я постучала в дверь. Смех оборвался – раздался мужской баритон. Я крикнула громко:
- Это я, Лариса, не бойтесь, Мария Григорьевна!
Дверь резко распахнулась, и сильная рука - ойкнуть не успела! - зашвырнула меня внутрь. Передо мной стояла полуодетая Рубиновая Роза, а за столом сидел бригадир Давыдов. Я с ходу поклялась, что никому ничего не скажу. Честное пионерское.
- Даже маме? – улыбнулась Рубиновая Роза. У нее были розовые плечи. Глаза в полумраке светились, как у кошки Азизы, что вертелась под ногами. Лицо РР осунулось после бессонной ночи.
Я поклялась. И два дня, чуя смутную вину за подглядывание, с восторгом бегала в магазин – то за сигаретами, то за макаронами с тушенкой, а раз – за тортом и бутылкой болгарского полусладкого, ссылаясь на то, что это нужно маминым подругам. Мое домашнее задание, шутила бывшая учительница.
Долго это не продлилось. Прощание вообще не бывает долгим.
Давыдов сдался на третьи сутки поисков. Он заявился в милицию – как подарок. Как пряник, сказал дежурный сержант. Откуда его спустя час после оживленных телефонных звонков вежливо выпроводили, хотя бригадир, кажется, был не прочь пойти по этапу, как декабрист. Начальник милиции спустился со второго этажа и официально растолковал Давыдову, что в его действиях нет состава преступления. Пока… Бригадир явно не хотел идти домой, но за ним приехал сын на «Жигулях». Давыдов плюхнулся на заднее сиденье, все так же улыбаясь. Сержант, глядя из окна дежурки, завистливо повертел пальцем у виска.
А дорогая пропажа Рубиновая Роза, уволенная и всюду гонимая, как ни в чем ни бывало, вернулась в свою съемную квартирку. И не обнаружила косметички. Но и без польских теней и помады РР была бледна и хороша - пуще прежнего. Если ее полюбовник взял бюллетень «по уходу» и, прощенный, затих под боком находившейся на сносях жены, то РР, как ни в чем не бывало, прогуливалась по Бродвею и близлежащим улицам. Погожие деньки наступающей весны позволяли
