Когда у тебя есть, например, такое знание, что тебе адресован текст, который для тебя станет бомбой замедленного действия…
То требуется противоядие.
Его нужно применить заранее. Успеть. Пока яд ещё не пущен в ход.
И это противоядие – правда.
Истина.
Которая всего дороже.
Клиентская история из психотерапии
Скажу Вольке, что палец порезала
Дочь приехала в родной дом, вернувшись после долгого отсутствия. Она взяла кефир, налила его в большую чашку, в которой так удобно заводить тесто, и начала готовить пышки. Мать смотрела, как она добавляет то одно, то другое, и вот дело дошло до соды. Дочь сказала:
– Я там не покупаю кефир, как-то боюсь кислого молока: избегаю… Стряпаю на воде, или на сладком молоке! Знаешь, если мне надо кислое молоко в тесто, я в сладкое молоко добавляю уксус.
– Вообще ничего не могу есть с уксусом! – произносит мать.
– Конечно, это звучит как кощунство, - тараторит дочь, пока мать, позеленев, слушает её болтовню.
– Ну, да, если бы представить на миг, что в молоко – как нечто святое! Питание для новорожденного! – добавить уксус, и дать маленькому ребёнку, который ничего не соображает, так его и убить можно, но мы ведь не ребёнку дадим это молоко с уксусом – а сделаем пышки… - и насыпала, сколько надо, соды.
Дочь одного боялась, как бы за отклонение от рецепта не заработать от матери замечание. Внезапно мать, как будто не сама, а в чужом теле, неловко повернулась и сказала, глядя прямо в глаза дочери:
– А странно, что ты всегда любила есть всё с уксусом… и так любила Милю, а ведь это именно она тогда … – дочь обратила внимание на её глаза, они были здесь – и не здесь, они словно смотрели в какую-то даль, или же внутрь себя.
– Ну, да, любила, и сейчас люблю, тётка же! Не зря мы её прозвали мама Миля! А что – она?
– Ничего!
– Ну, ты договаривай, раз начала!
– Ничего! Что пристала? Что за тон – с матерью?! Хамка!
Дочь заметила, что на буфете стоит старинная подставка под специи с бутылочкой для уксуса. Раньше эта самая подставка у бабушки в доме всегда стояла в шкафчике с гостевой посудой и ставилась на стол в горнице, когда приходили гости. У вытянутой бутылочки была красивая притёртая пробка с блестящими гранями. Если на неё падал луч Солнца, в гранях играла вся радуга.
Пышки у дочки получились неплохие, может, сахару маловато, но уж кто как любит.
***
Много лет спустя в гости к дочери наведывается один самый любимый родственник, который эту маму-Милю прекрасно помнит с самого её рождения. Вышеупомянутая дочь его обожает! С его рассказами! Вспоминают до самого рассвета всё и всех. Он говорит ей про старинный альбом с открытками, видела или нет ту коллекцию?
– Видела, конечно! Сколько там уникальных открыток – такие раритеты! И ещё я там нашла одну маленькую заметочку, вырезка из газеты, очень мелким шрифтом, знаете, не более 2-х кеглей, а может, и «Бриллиантом»… - родственник этот работал в типографии, и научил её некоторым заковыристым словечкам.
Он удивлённо переспрашивает, и дочь – будем её так называть – повторяет:
– Представляете? Там написано, что директор школы принудил к сожительству ученицу М. из девятого класса, она забеременела, а он спокойно продолжает работать! В конце написано: «А она страдает». Вот какие были случаи уже в то время, и в нашей газете такие сплетни печатали!
Дорогой гость, так безумно любимый ею родственник, выслушав пламенную речь и значительно так хмыкнув, принимает решение поведать о скелете в шкафу. Об одном из оных.
– Да, – говорит он, – я помню! Мы были маленькие пацаны, оба – ещё в начальной школе, у нашей Мили родился мальчик, назвали его Витя. Вот мы с ним нянчились, смотрели на него, запомнили, что он был. Окончили учебный год, и родители отправили нас в пионерский лагерь. А там – холодно, жили в лесу в палатках, кормят плохо, комаров тучи, да вдобавок у нас завелись от соседей по палатке вши, в постелях – клопы! На воздухе спать ох как хочется, а мы не могли – били этих проклятых насекомых. Мы в чистоте росли и таких трудностей не знали! Как вернулись – всю постель на себе тащим и ревём! Тяжело ведь - подушка, матрас – тогда дети в лагерь везли всё своё. А нас на машине грузовой до угла подвезли, и всё. Дальше – сами, пешком, с таким грузом! Ну, мать увидала, руками всплеснула, воды нагрела и сказала – в дом не пущу, пока не вымоетесь, как следует! И вот мы вымылись, поели, немного отошли от своих переживаний и спрашиваем:
– А что так тихо, где же мальчик Витя?
– Какой ещё вам Витя? Нет никакого Вити! Вам что, приснилось, что ли? Вот – эти дети! Чёрт-те что им покажется! Витя какой-то…
– Ладно, мать, не ругай, это ж они после лагеря, – примирительно буркнул отец, –досталось им там!
Не было больше мальчика Вити. Что с ним стало – детям не сказали, чтобы не расстраивать. Не стало сына Мили от бывшего директора школы.
– Почему бывшего?
– Так сняли его, конечно! Понятное дело. После той самой заметки в газете. Кеглем «Бриллиант».
И добавил грустно:
– Наша мать, значит, на память заметку сохранила, - и украдкой перекрестился: он был коммунист, верить в Бога и креститься не положено…
***
– Мама! А что такое обезвоживание: почему
***
Эта дочь снова уехала, жила, работала, нет-нет да и вспоминала про разговоры, которые происходили в её бытность в доме родителей. Что бы это всё значило? Да постепенно и забыла.
***
Через какое-то время дочь записалась на занятие с мудрёным названием, включающим слова регрессия и подсознание. Там нужно было погрузиться – кто насколько – и исследовать под руководством ведущего свои глубины подсознания. Дочь побаивалась туда пойти, но тянуло, словно магнитом. А ей мать запретила:
– Да ты что!!! В подсознании скрыто такое, люди с ума сходят! Нечего туда лезть! А то, если каждый начнёт в своё подсознание лезть, что ж это будет? Конец всему живому!..
У каждого своё понятие про конец всего живого, у этой матери было вот такое: если каждый посвятится в тайны своего подсознания, то все сойдут с ума, это и будет тот самый конец. Дочь рассудила по-своему: что будет, если я узнаю про свою прошлую жизнь, кем я могла быть? Что могла пережить? Я хочу это знать, и за всё хочу ответить САМА, а если мне суждено родить детей, то не им за мои грехи отвечать: пойду!
Дочь в тот раз удивила ведущего тем, что погрузилась очень быстро и довольно глубоко. Не все так могли. Она подумала, что это был момент её прошлой жизни. Ситуация вокруг неё возникла сама собой. Она оглядела своё прелестное голубое платье из кручёного шёлка, с печатным рисунком – чёрными овальными пёрышками, подсвеченными участками белого фона. Хорошее новое платье, сшитое по фигуре, и жакет – синий, почти чёрный. Уже выпирающие больше обычного груди.
Дочь стала рассказывать всё это ведущему – от первого лица:
– Передо мной – молодой блондинистый мужчина. Высокий, спортивного сложения, скорее милый, чем красивый. Он любит меня, я – его. Мы остались в каком-то здании, в большом помещении, когда оттуда все ушли. Кажется, мы оба там работаем. Самое начало сентября, бабье лето. Мягкий свет льётся в большие окна, всё на улице ещё такое радостное и зелёное. Мы глядим в глаза друг другу, как заворожённые – молодостью, красотой, непохожестью друг на друга. У нас глаза разные – светло-зелёные, цвет крыжовника – и карие с золотом. Ненаглядные друг для друга, улыбаемся, тихонько целуемся. Мужчина называет меня по имени и произносит почти беззвучно:
– Давай разведёмся!
Я отвечаю:
– Не получится.
– Почему?
– Скоро увидишь… – тут я ему киваю на свой живот, у меня уже три месяца беременности.
Он понимает намёк, в его глазах такая мольба! Он глазами просит, спрашивает меня: неужели нельзя что-то сделать, чтобы мы развелись со своими и поженились с тобой!
Мы не грешим. Он уходит.
Дочь продолжает рассказ:
– Я беру большую иглу, загнутую в полукольцо и некоторое время держу её на раскрытой ладони. Достаю из аптечки пузырёк с зелёнкой. Иду в туалет или душ – там сыро, цвет всюду серый, влажность от постоянно капающей воды. Я что-то делаю, вижу абсолютную темноту, и падаю. Понимаю, что могу умереть прямо сейчас, если продолжу. Пальцы мои в зелёнке. Я привожу себя в порядок и иду домой, спускаясь по широкой деревянной лестнице с перилами. Вспоминаю на повороте про зелёнку и думаю вслух:
- Скажу Вольке, что палец порезала.
Ведущий спрашивает, что это было. Дочь отвечает:
– Не знаю, надо подумать. У моей матери такое платье до сих пор где-то есть! И ещё, вот, дежавю: ведь можно о таком сказать? Можно?
После утвердительного кивка ведущего дочь досказывает:
– Я купила красивый набор иголок для ручных работ. Мать взяла большую кривую иглу и держала её на раскрытой ладони. Я сказала, что это уже было, а она говорит – нет, и посмотрела на меня с какой-то непонятной ненавистью, уничтожающим взглядом. Это совсем недавно было…
Ведущий отмечает, что эти воспоминания и дежавю для неё очень много значат, да, вот так порой и кривая иголка пронзает судьбу насквозь.
***
В какой-то другой раз, по-видимому, чуть раньше, провели с ней терапию страха смерти. Как это было? Дочь погружается в тьму подсознания и вспоминает какой-то странный случай. Вид женщины, просто одетой, босой, над которой она, дочь, парит в воздухе, в комнате, у самой потолочной балки, но не задевает, а как бы проходит сквозь неё. Женщина сидит на лавке и держит ноги в горячей воде, а другая женщина предлагает подлить погорячее, тут уж дочь своими губами шепчет:
– Да, подлей, мамочка… – и падает в обморок. Кто – женщина в халате, пАрящая ноги, или дочь, парЯщая над ней? Чей это был обморок? Общий? Как это?
– Она в косынке. Больше ничего не поняла, - рассказывает дочь.
Затем приходит незнакомое ощущение – но очень противное. Ведущий спрашивает, что за ощущение, на что похоже. С трудом выныривая из мрака потери сознания, дочь отвечает – как будто сама именно в обмороке побывала и пытается очнуться:
– Это – запах. Какой-то противный. Резкий запах.
– Ты знаешь, что это за
