«Обманутый русский народ выдал врагу свою страну
и сам своими руками надел себе на шею ярмо такого ига,
какого мир не видел с тех пор, как существуют цепи»
А. А. Керсновский
Константин Георгиевич Лаврентьев, подполковник-артиллерист, безумно устал от войны, устал от крови. Хотел покоя, пожить, наконец, с молодой женой. Поэтому, после отречения Государя, когда армейские части вместо наступления митинговали, он не стал дожидаться, чем это закончится, и, без труда получив отпуск, спешно покинул разваливающийся фронт. Посреди хаоса и анархии Лаврентьев наслаждался семейной жизнью, стараясь извлечь все возможные прелести из брака. Когда во всех уголках страны вспыхнули очаги сопротивления Советам, Констанин Георгиевич предпочёл остаться в стороне. Но недолго у него получалось сохранять нейтралитет. ЧК переписывала всех бывших офицеров. Записали и Лаврентьева. В один день к нему пришли. В жёсткой ультимативной форме ему заявили, что он должен поступить в формирующиеся части Красной Армии. Троцкий ловко придумал привлекать на службу бывших офицеров бывшей императорской армии. А чтобы добиться полного взаимопонимания, их семьи обычно брали в заложники. Так и Лаврентьеву цинично намекнули, что у него «имеется молодая жена и очень плохо будет, если с ней что-нибудь произойдёт». Говорил это интеллигентный человек. Вкрадчиво ласковым тоном, но зло буравя глазами. Лаврентьеву стало жутко. Его взяли в капкан. Стоило только представить как его нежно любимую супругу арестуют, посадят в сырую, переполненную народом камеру, будут избивать, может быть, и надругаются, он готов был согласиться на всё. У него не осталось собственной воли. Он полностью был в руках «товарищей». Боялся их, чувствуя за ними силу. Он, офицер, прошедший Великую войну, награждённый боевыми орденами, боялся физически хлипких, тщедушных людишек.
Лаврентьев ненавидел и боялся тех, с кем приходилось вместе служить. Он был приставлен к убеждённым, проверенным большевикам, которые, кроме политики, ни в чём не разбирались. Верхушку у красных образовывала неразлучная троица тов. Виннер, тов. Скляренко и тов. Литвицкий. Последнего опасались даже его дружки. Формально они считались командирами, но на деле планировал атаки, рассчитывал все действия Лаврентьев.
Пришлось потрудиться, чтобы превратить по сути банду в какое-то подобие военного подразделения. У солдат не было никакой дисциплины. Они походили на орду кочевников. Только с помощью страха от них добивались подчинения. Комиссары умели внушать страх. Поощрялись доносительства, за оспаривание линии партии могли и расстрелять. Расстреливали за любую мелочь. Своих собственных начальников красноармейцы боялись больше, чем врага. У солдат также были семьи. На этом страхе они и шли в бой. Иные, улучая момент, всё же перебегали к противнику. В таких случаях за одного беглеца наказывался весь взвод. Единственной известной мерой наказания — расстрелом. Действовала круговая порука. В точности как в армии Чингис-Хана. У товарища Троцкого были хорошие учителя.
Лаврентьев воевал против таких же офицеров, у которых тоже были семьи, которые тоже устали от войны и хотели покоя, но которым почему-то страна была дороже собственного покоя. Но он не задумывался об этом. Он больше думал о себе, о своей жене, о доме. Константин Георгиевич делал вид, что не замечает отдельных вещей. Как зверски расправляются с пленными офицерами, что вытворяют в отбитых у белых деревнях. Отворачивал свои глаза, когда красноармейцы по принятой традиции начинали насиловать женщин и грабить. Делал вид, что не слышит отпускаемых в свой адрес шуточек далеко не беззлобного свойства. Постепенно ему удалось заслужить доверие. Он хорошо знал своё дело, был исполнителен, ответственен. Ему доверяли. Но не уважали.
После победного боя, заслуга в котором была исключительно за Лаврентьевым, полк остановился на постой в разорённом имении бывшего земского заседателя. Штаб занял помещичий дом, потеснив его обитателей. Рядовым бойцам пришлось довольствоваться открытым небом как крышей. Хозяевами дома были Шатровы, старик-помещик, доживающий свои годы, и его дочь, отказавшаяся покидать больного беспомощного отца. Жильцы к незваным гостям отнеслись с подчёркнутой холодцой. Гости не обращали на них особого внимания до поры, до времени. Лишь Лаврентьев, не изживший ещё старых привычек, вёл себя тактично. Шатровы глядели на него с надеждой, видя в нём воспитанного человека своего круга и рассчитывая на защиту в случае чего. Не понимали, что это такой же заложник, как и они.
— А бабёнка то ничего, — плотоядно ухмыляясь, отметил Скляренко. Шатрова, несмотря на все лишения, сохранила привлекательность.
— Аристократия, — презрительно скривился Виннер.
— Хороша. Я б её... — Скляренко считался спецом по женской части. Ни одной юбки не пропускал, при чём согласие ему совсем не требовалось. Он просто брал. Правда, обычно то были крестьянские бабы. А тут настоящая дворянка. Да к тому же смазливая. Грех, было не воспользоваться.
— Подозрительные. Наверняка, контра. — Литвицкий никому не доверял и подозревал всех. Дворянское происхождение уже, по его мнению, само по себе было преступлением против советской власти.
Он решил «прощупать» Шатрову.
— Видел у вас фотокарточку военного. Офицера. Кто это?
— Мой брат, — сухо ответила женщина.
— Где он сейчас?
— Погиб, — ещё суше.
— Когда и где?
— В 15-м году под Владимир-Волынским. Его полк входил в состав ударной группы Олохова, — она говорила монотонно, словно твердя заученный текст.
— Больше у вас из родни никто не служил в царской армии?
— Мой муж.
— Ах, ещё и муж был. И он тоже погиб? — Литвицкий сузил глаза.
Шатрова молчала. Ей был тягостен разговор о погибшем на войне брате и убитом собственными солдатами муже и был противен сам Литвицкий.
— Так, может, муженёк ваш жив? Может быть, он сейчас у белых служит? А? Может, и братец не погиб? Под Владимир-Волынским в пятнадцатом году?
Она слишком устала, чтобы возражать. Литвицкий отстал от неё. Но ненадолго. На следующий день состоялся импровизированный допрос гражданки Ильиной, урожд. Шатровой. В ходе которого её попутно изнасиловали. Отец пытался заступиться. Старика оттолкнули так сильно, что проломили ему череп. И пока он истекал кровью, лёжа на полу собственного дома, в соседней комнате под весёлое ржание насиловали его дочь. Сестру офицера и жену офицера.
Лаврентьев не знал, где спрятаться от этого ужаса. Даже вне дома ему казалось, что он слышит отчаянные женские крики. Когда вернулся, три товарища отдыхали после тяжких трудов в гостиной.
— Зря не воспользовались. Отличная бабёнка была, — Скляренко довольно облизнул жирные маслянистые губы.
— Нервные они все. Чуть надавить, сразу дохнут, — вставил Виннер. Он испытывал какую-то патологическую ненависть к дворянскому сословию.
— Переусердствовали немного. Кто ж знал, что так выйдет, — Скляренко было не по душе, что невинная, на его взгляд, забава закончилась двумя смертями, а главное — слишком рано закончилась.
Литвицкий уставился на Лаврентьева.
— Вы что, товарищ Лаврентьев, жалеете их? Это контра. Мне доподлинно известно, что они были связаны с нашими врагами. К ним не может быть никакого снисхождения. Никакого, вы слышите? С такими надо решительно кончать. В нынешней войне нельзя к противнику питать человеческих чувств, иначе мы проиграем. Поэтому немцы и одолели вас, — наставлял он тоном учителя, кем, вполне возможно, и был до революции.
Лаврентьев не мог более терпеть их отвратительных самодовольных морд и их отвратительных шуток, порождённых ещё более отвратительными мыслями. Отвращение перебороло страх. Он выхватил маузер и расстрелял в упор всю доблестную верхушку своего полка. Товарища Литвицкого, товарища Виннера и товарища Скляренко. Молча вышел. Не обращая внимания на оцепеневших солдат. Они сбежались на выстрелы и сразу поняли, что произошло. Но никто не пытался остановить убийцу. Воспитанные страхом, приученные к нему они поняли, что этот человек, которого недавно все презирали, стал вдруг силой. Он сделал то, на что они не осмеливались даже в мечтах.
Когда Лаврентьев садился на коня, кто-то неуверенно спросил его. — А как же мы?
Ничего не отвечая, он пустил коня в галоп. Для него всё было кончено. Вся жизнь. Всё. Его красивая жена была обречена. И никак он не мог её спасти. По чести он должен был бы застрелиться. Теперь ему не зачем было жить. К красным вернуться не мог, к белым пойти тоже. Но не мог убить себя. Не хватало силы воли. Как на многое в жизни.
