Самый невзрачный пассажир. Темнота усиливает ненавязчивость его серой физиономии, словно сошедшей с конвейера. Слова его такие же серые и пустые, как и рожа. Скатываются изо рта, падая за край футболки и не достигая моего слуха.
Забыл бы о его присутствии, если бы не прокисшая пивная вонь, которой он пропитан больше, чем собственной невзрачностью.
На прощание тянет руку. Не поворачивая головы, пожимаю. Сжимаю челюсти до боли, чтоб не встряхнуться, как мокрый пёс, от омерзения. Рука шершавая в псориазе, точно наждачная бумага. Ещё и влажная да тёплая, как дохлая лягушка. Как протухшая рыба!
Отвращение съёживает голову на макушке, водопадом мурашек расползается по всему телу сверху вниз и вновь возвращается обратно на макушку. Тьфу..!
Садится старик, моложавый, но, тем не менее, старик. Смотрит, улыбается, пристёгиваясь, и говорит: «Мальчик молодой, спортивный…». И так всю дорогу…
Старость – физиологическое и социальное последствие молодости. Эволюционная ненужность, пожираемая в дикой природе хищниками, а в человечьем мире – физической немощью, одиночеством и временем.
Этому экземпляру хищник попался беззубый. Он скромно обглодан временем. Зато изрядно пожран изнутри противоестественными пороками. Более плотоядного взгляда не видел ни в одной морде. Плотоядность усиливается влажной нижней губой, свисающей вниз. Ещё и ухмыльнулся. В глазах голые мальчики ламбаду пляшут…
Бить опасно. Вдруг сдохнет. Поди докажи, что старый содомит заслужил импровизированной эвтаназии и забвения на грязной обочине мерзкого Города.
Гладит меня по спине рукой и пялится, свесив влажную губу. Спрашивает, есть ли девушка. Говорю, что женат и трое детей.
Приехали… Хвала богам, в которых я не верю!
Хоть руку не протягивает для пожатия. Я ещё от того шершавого не отмылся…
Очиститься от этой грязи поможет только ночь. Срочно нужны сигара, коньяк и продажные женщины. Этого здесь с избытком. Паркуюсь, хлопаю дверью и с разбегу бросаюсь в объятия ночного Города.
