Сегодня у нас первый поединок четвертьфинала конкурса «Такова жизнь».
Тема – рассказы о жизни. Такое вполне могло или может случиться в жизни.
Объём:
Верхний предел – 20000 знаков с пробелами
Нижний предел – 5000 знаков без пробела
Оценивать поединки может любой автор Фабулы, независимо писатель он или поэт. То есть любой автор Фабулы, независимо от того, участвует он в конкурсах или нет, может проголосовать за понравившийся рассказ. И его мнение будет учтено.
Не имеют право голосовать:
1) Гости
2) Анонимы
3) Клоны
Оценивать рассказы следует, примерно, по таким критериям.
Содержание: соответствие, сюжет, интрига, концовка. Не обращая внимания на буквы, словно вы смотрите фильм.
Повествование: стиль, герои, эмоции, ошибки. То есть, то, что зависит от автора.
Каждый голосующий имеет права каждому автору поставить 0, 1 или 2 балла, по принципу:
0 баллов – рассказ не очень;
1 балл – нормальный рассказ;
2 балла – рассказ хороший.
То есть, все возможные оценки: 2:2, 2:1, 1:2, 2:0, 0:2 1:1, 1:0, 0:1, 0:0.
Не забудьте указать в пользу какого рассказа.
За победу в поединке даётся 2 очка, за ничью – 1 очко, за проигрыш – 0 очков.
ГОЛОСОВАТЬ В СВОИХ ПОЕДИНКАХ, КОММЕНТИРОВАТЬ СВОИ ПОЕДИНКИ ДО ОБЪЯВЛЕНИЯ РЕЗУЛЬТАТА – НЕЛЬЗЯ!!!
ПОЖАЛУЙСТА, СОБЛЮДАЙТЕ ЭТО УСЛОВИЕ!!!
Итак, в этом поединке встречаются рассказы «А в заплатанном салопе сходит наземь небосвод» и «Изгнание».
А в заплатанном салопе сходит наземь небосвод...
Эта забавная история случилась с моей дочерью Люсей, когда она училась в 10 классе. Проходили советскую классику — поэзию Бориса Пастернака.
Литературу вела дама неопределенного возраста и пресно-серой наружности. В ее облике выделялась одна выразительная деталь — огромные роговые очки, напоминавшие корабельные иллюминаторы, за которые получила кличку «Водолаз». Она обожала русскую классику XIX и начала ХХ века, мысленно представляя себя в образах тургеневской Лизы и Незнакомки Блока одновременно. Но и соцреализм оказал своё влияние: преобладал авторитарный стиль преподавания, жесткое навязывание собственного мнения. Она могла с легкостью взорваться по пустяку, зайтись в истерическом визге, за что класс ее дружно не любил и побаивался.
Но самым опасным было потревожить Водолаза во время «медитации», когда она, медленно проплывая вдоль рядов парт, декламировала наизусть стихи. Манерой чтения Водолаз напоминала Ахмадуллину — как и та растягивала слова и чуточку подвывала. Стихов она знала много, поэтому «медитации» случались частенько. Класс любил их: можно было малость расслабиться, а поскольку Водолаз подолгу находилась к ученикам спиной, состроить кому-то рожицу, послать записочку или попросту положить голову на руки, прикрыв глаза. Главное — не спугнуть музу поэтического просветления Водолаза. И если подобное изредка случалось, ее реакция была молниеносной и истерической. Недаром говорят: «не буди лиха, пока оно тихо».
И еще было крайне важно не пропустить окончания «медитации» — Водолаз, мгновенно сняв возвышенно-отрешенное выражение лица, начинала пристально всматриваться в лица учеников: насколько отразилась в их глазах глубина великого поэтического слога. Но класс научился мастерски изображать искренний интерес к бессмертным виршам и многозначительно молчать — начинать говорить надлежало только Водолазу. Кто-то закатывал глаза, кто-то их мечтательно прикрывал, а кто-то, подперев рукой щеку, задумчиво глядел в окно. В особо «трудных» случаях сверлился оценивающим взглядом каждый ученик. Результат визуального изучения определялся по интонации голоса — по ней безошибочно угадывалось удовлетворение (или неудовлетворение) от восприятия учениками текста, что существенно влияло на дальнейший ход урока.
В тот день разбирали «Снег идет» — произведение замечательное, недаром Пастернак удостоился Нобелевской премии именно за сохранение и приумножение традиций классической русской литературы, несмотря на безраздельное царствование в искусстве соцреализма. Вторую жизнь стиху дал бард Сергей Никитин, положив его на ритмично-музыкальную основу. Я любил эту песню, часто исполняя ее под гитару — приятная мелодия лишь подчеркивала гениальность строк...
И вот, после небольшого введения в тему, Водолаз приступила к привычной «медитации». Зазвучали волшебные строки, пусть и не в самом желанном исполнении.
Снег идет, снег идет.
К белым звездочкам в буране
Тянутся цветы герани
За оконный переплет.
Снегопад, случившийся почти полвека назад поздней московской осенью, вызвал радостное смятение и предчувствие неизбежного очищения земли не только у поэта, но и у комнатных теплолюбивых растений, приютившихся на подоконнике.
Снег идет, и всё в смятенью,
Всё пускается в полет, -
Черной лестницы ступени,
Перекрестка поворот.
Воздушный хоровод стремительных «белых звёздочек» увлекает за собой, обещая скорое облачение всего вокруг в новые роскошные белые одеяния...
Как рассказывала мне дочь, стихотворение заворожило. Я, говорит, совсем забыла о Водолазе, ощущая рядом с собой только тебя и почти явственно слыша твой голос под гитару. Представилось, что мы все снова вместе на даче, под березками, у дымящего мангала — позитив, один большой, размером с целый мир, позитив...
Снег идет, снег идет,
Словно падают не хлопья...
И вдруг!!! Как гром среди ясного неба.
А в ЗАШТОПАННОМ салопе
Сходит наземь небосвод.
Идиллический мираж мгновенно исчез. В реальный мир вновь грубо и бесцеремонно вторглась Водолаз. Как — в «заштопанном»?! Почему — в «заштопанном»? С какой стати — в «заштопанном»? Папа поет не так!
— В «ЗАПЛАТАННОМ»!!! — непроизвольно, почти рефлекторно, протестующе вскрикнула Люся.
Класс вздрогнул от неожиданности и напряженно замер: такой наглости еще никто не смел себе позволить. Покуситься на «святая святых» — медитацию Водолаза. Неслыханно!
Водолаз как будто споткнулась. Придя в себя через несколько секунд, она резко обернулась в сторону наглеца и, судорожно сглотнув, возопила:
— В чем дело?! — ее взгляд прожигал насквозь.
— В заплатанном! — Уже менее эмоционально повторила дочка. — «В заплатанном салопе сходит наземь небосвод»! А не «в заштопанном»!
Только в этот момент Люся осознала случившееся. Стало закрадываться сомнение: а может папа поет неправильно? Всё-таки не папа, а Водолаз много лет преподавала литературу, регулярно «медитируя» под «Снег идёт». И если пресловутый салоп действительно не «латался», а «штопался», даром это дочке не пройдет. Даже под ложечкой у нее засосало...
То был момент истины, установить которую мог только сам великий Пастернак — требовался первоисточник.
— Ну, хорошо! Сейчас проверим!
Водолаз с решительным видом ринулась к своему столу. Тяжело плюхнувшись на стул, она резко выгнула переплет поэтического сборника, и — «хырст-хырст-хырст...» — стала нервно перелистывать страницы. На ее щеках играли желваки, лицо заливал румянец негодования. Класс оцепенел: на карту было поставлено многое. В случае правоты Водолаза всем бы досталось по полной — и за жестокий ХХ век, выкосивший под корень почти всех тургеневских Лиз, и за травлю Пастернака после присуждения ему Нобелевской премии, и за недостаточно пылкую любовь школяров к великой русской литературе. А уж Люсе бы... Лучше про это вообще не думать.
Наконец нужная страница была найдена. Водолаз замерла и... чуть заметно обмякла.
— Действительно... «В заплатанном»... — несколько неуверенно негромко выдавила она из себя.
«У-а-а-аххх...» — глубокий выдох эхом прокатился по классу. В нем переплелись облегчение и восхищение. Десятки восторженных глаз разом устремились на Люсю: вот это знания!
Однако торжествовать было рано. Безусловно, авторитет дочки в классе взлетит до небес, мальчишки еще больше будут доставать со своей любовью. Но вот Водолаз... Ее реакция могла быть непредсказуемой. Конечно, невольный инцидент на уроке мгновенно замялся, ведь развивать ситуацию было не в интересах учителя, да и великий Пастернак несомненно остался бы довольным. И тут звонок на перемену вернул всех к жизни.
Придя домой, Люся сняла с книжной полки томик Пастернака. Теперь его бессмертное творчество приобрело для дочери новое звучание. Понятно, что отныне на уроках литературы ей придется пахать за двоих: Водолаз «заплатанный салоп» просто так не забудет. Как говорится, «взялся за гуж...»
Зато Пастернак стал любимым поэтом дочери, а через год в ее аттестате красовалась заработанная усердным трудом, честная «пятерка» по литературе.
Изгнание
Известный московский адвокат Павел Андреевич Горелов этим вечером ждал дорогого гостя. Дома он был один, поскольку жену с двумя детьми отправил «на воды», куда и сам собирался убыть через пару дней, дела задержали. Но сегодняшний вечер выдался свободным и так хотелось посвятить его приятной беседе, доверительному общению и разрешению давно мучивших тайных вопросов.
С Алексеем Сергеевичем Батениным он познакомился месяц назад, в салоне Амалии Францевны Шпигельбах, богатой покровительницы искусства, литературы и самой передовой общественной мысли. Ходил слух, что она жертвовала на смягчение участи участников беспорядков и даже нанимала для их защиты дорогих адвокатов. Но всего лишь слух, иначе мимо Павла Андреевича это бы не прошло.
Алексей Сергеевич ранее занимал серьезную должность в церкви, был авторитетен и уважаем. Но уже год он вел мирскую жизнь, публикуя весьма интересные трактаты философского значения. Мысли, излагаемые в них были не бесспорны, но крайне любопытны. Во многом они перекликались с идеями известного писателя, имя которого, после отлучения от церкви, не рекомендовалось произносить вслух.
Был Алексей Сергеевич вежлив, учтив, при этом поражал откровенностью, мог говорить неприятные вещи, но выходило это столь естественно, что чувства обиды не возникало. Естественность поведения в обществе, где предполагалось себя вести по правилам, иногда принуждавшим к двуличию, особенно привлекала Павла Андреевича. Вот и пригласил к себе в гости такого собеседника.
В назначенное время раздался звонок в дверь. Хозяин лично впустил гостя, заранее отправив прислугу домой, столь важным представлялся разговор.
Вел себя Алексей Сергеевич легко и свободно, ничуть не смущаясь в незнакомой обстановке. Сразу сел на место гостя, словно, каждый день здесь бывал. Непринужденность в общении поражала и сразу располагала к себе.
Чаще всего, на службе человек один, а дома совсем другой. Служба всей обстановкой обязывает, а дом раскрепощает, выпуская на волю чувство хозяина, выражаемое лучше всего фразой «могу делать, что хочу, и никто мне не запретит». Но Алесей Сергеевич вел себя так естественно, что запреты его, словно, не касались.
- Я долго жил в системе ограничений, - позже говорил он, - Но на давление снаружи можно
