На хутор прискакали казаки. Не красные. Сразу видно. Въезжали организованно. При погонах. Некоторые с «георгиями». Не было у них на папахах и характерных полос ткани. Однако и не белые. Так как ни одного офицера с ними не было. Не красные и не белые. Метающиеся. Середняки. Те, что «держали нейтралитет». Те, что в 17-м были против войны, но всё же не митинговали. Те, что во время корниловского похода отсиживались по хатам. А позже, изведав, что такое советская власть, вступали во Всевеликое Войско Донское и с боями отстаивали его независимость. А ещё позже вынуждены были всё-таки раз и навсегда принять советскую власть, о чём сразу же и пожалели. Те, что в 30-х пали жертвами репрессий и расказачивания. Те, что мечтали о свободном и великом Доне. О своём Доне. О Доне, каким он не мог быть при Советах. Сейчас они не знали к кому примкнуться. Война им осточертела. Поэтому призывы к её окончанию одобрили. Но и возникающих, словно грибы после дождя, болтунов особо не заслушивались. Это были воины. От традиций они отказываться не спешили да попросту и не могли. Своих офицеров не стреляли. Миром отпустили. Слишком многое вместе прошли. То, что среди комиссаров было столько евреев, их раздражало. От красных отталкивало и то, что все непутёвые и бедовые казаки сразу хлынули к ним.
Казаки, въехавшие в хутор, именовались «фроловцами». Верховодил у них Фролов, который в Мировую дослужился до хорунжего. В хаосе 17-го он поднялся в глазах сослуживцев тем, что прямо на митинге попотчевал нагайкой одного особо энергичного оратора, заманивавшего их в «мировую революцию» и «светлое будущее», для наступления которого по его мнению им надо было бросить окопы, побрататься с немцами и перебить всех офицеров. Однако оставить окопы всё равно пришлось. Все уходили. Ушли и они. Только подразделением, при знамёнах. И оружие не бросали. Окончательно Фролов упрочил своё положение, когда в стычке зарубил орудовавшего в станице комиссара.
В последнее время, опомнившись, казаки начали выбивать из окрестных хуторов и станиц красных. Нередко перестреливались с зачастившими бандами иногородних. С белыми ещё не столь успешными на юге, держали напряжённый нейтралитет. Им, отведавшим воли, не хотелось вставать ни на чью сторону. У них была своя правда, своя война.
Приехали не просто так. Когда остальные ещё обшаривали хутор, Фролов эффектно спешился, пружиною соскочив с седла. Шёл, по-хозяйски осматривая дома. От одной из хат доносился шум какой-то возни. Туда-то он и направился.
Николаев, лихой казак, задорно улыбаясь избивал кого-то. По виду тоже казака. Двое других держали его за руки, не давая уворачиваться и отбиваться. И время от времени добавляли ему от себя. Человек уже не в силах защищаться, лишь поматывал голой да мычал. Николаев, нигде не обходившийся без шутки, даже сейчас отпускал ехидные замечания.
— Что, достаточно? Или ещё изволите? Ах, ещё. Ну так, пожалуйте. — и с ноги заехал несчастному по лицу. Тот завалился на бок и, казалось, потерял сознание.
— Хорош, — процедил сквозь зубы, недавно подошедший Фролов. По всей видимости, он какое-то время наблюдал за избиением, — полейте его, -после того, как это было исполнено, еле живой казак поднял окровавленную голову.
— Слушай, паскуда, — наклонился к нему Фролов, — хватит. Доигрался ты со своими комиссарами. Но теперь они тебе не помогут. Рабоче-крестьянская армия, ты говоришь? Долой казацких кулаков? Буржуйские холуи, ты говоришь? Я всю мировую... в окопе. И теперь, чтоб я спокойно смотрел, что вы с Доном делаете? И вдвойне мне тяжко, что такая гнида, как ты, со мной в одном полку была. Жаль, немецкая пуля тебе тогда не взяла. Наша вольница вам не нравится? Всё под себя подмять норовите? Не видать вам Дона! Понял, ты?! Костьми ляжем, а Дона не отдадим. — не сдержавшись, Фролов со всей силы ударил его. Тот резко дёрнулся и весь как-то сник.
Фролов отвернулся. Грудь его бурно вздымалась. Он не мог отдышаться, успокоиться. Жертву больше не били. Смысла не было. Итак без сознания лежал.
— Надо ещё водой полить, — предложил один казак.
Сходили за водой. Полили.
— Очухался, вроде.
Избитый засопел, застонал. Кое-как с трудом смог присесть. Пока он приходил в себя, Фролов стоял молча, сжимая и разжимая кулаки. Наконец, повернулся. Он и избитый смотрели друг другу в глаза. Взгляд сидящего становился всё осознаннее.
— Предатель, — глухо выдохнул он.
— Кто предатель, время покажет, — спокойно ответил Фролов, не спеша доставая шашку из ножен, — Это всё, что перед смертью скажешь? Может, помолишься, — продолжал он, заходя ему за спину.
— Давай, руби. Убийца, — отплёвываясь кровью, зло цедил казак, — недолго тебе...
Договорить не успел. Шашка со свистом рассекла воздух. Мерзко хлюпнула плоть. Остальные казаки, что стояли рядом смотрели спокойно. Никто даже не моргнул. Николаев, не теряя своей улыбки, смачно сплюнул. За войну ко всему они привыкли. Всё могли вынести.
Голову отрубить не получилось. То ли удар был недостаточно силён, то ли шашка — остра. Долго потом ещё Фролов оттирал шашку от крови пучком травы. Сердито тёр, злясь на что-то.
Все они надеялись, что более подобного не придётся повторять, но в душе смутно сознавали, что кровавые братоубийственные дни для них только ещё начинаются.
