Один из испанских конкистадоров, ближайших сподвижников Кортеса, несший со своими соотечественниками свет лучезарной истины христианства язычникам инкам и ацтекам, перед смертью оставил воспоминания: «На ночлег мы остановились у весёлого ручейка, в водах которого омыли свои раны, а чтобы они не воспалялись, обильно смазали их жиром, вытопленным из тела убитого индейца…»
… Сам не знаю, почему вдруг вспоминаю об этом, когда думаю о Наташкиной истории.
Сейчас она работает в… Какая, впрочем, разница, где она работает. Работает. Живёт, одним словом. А могла бы и не жить вовсе. Ну, то есть, вот буквально – вообще, физически не быть.
И семья у неё есть теперь настоящая: муж и двое детей. И Наташка даже улыбается. И смеётся, часто, потому что счастлива по-настоящему. Это потому, что дети здоровы, а муж, придя с работы, быстро чмокает её в щёку и торопится «к своим королевишнам»-дочкам, краснощёким маленьким ангелам, так похожим на бабку, Наташкину мать.
Наталья видит, что растут дочери и всё больше и больше становятся на бабушку похожи. И любит и их, и свою маму, которой давно уже нет на белом свете, потому что она несчастная была.
А умерла мама Наташкина в тюрьме, от туберкулёза. А может быть и просто её там убили. Кто его знает, как оно там на самом деле-то было…
В тюрьму же она попала за то, что мужа своего убила. Нет, не Наташкиного отца. Тот сгинул неизвестно куда уже давно, когда девчонке и года не было. Этот, ну, которого мама убила, был у неё «N + первым мужем». Он тогда снова пьяным пришёл, а их с мамой ребёночек, только что народившийся, плакал громко. И долго, потому что у него животик болел. И мешал ему, потому что он сразу спать лёг. Вот, значит… мешал… Ну, он тогда встал, вынул маленького из кровати и об пол бросил. Ребёнок сразу плакать перестал. И жить тоже.
А муж мамин снова пошёл и спать лёг.
Тогда мама Наташкина на кухню ушла, покурила там, подумала. Потом ножик взяла, большой такой, которым мясо режут, и назад в комнату вернулась. Там она его и приговорила…
О чём она тогда на кухне думала, никому не известно. Может, и про Наташку, дочку свою, вспоминала, потому что жалко было девочку. Ей уже сейчас, наверное, лет пять или даже шесть исполнилось. Сколько точно, мама не знала, потому что Наташка с нею вместе давно уже не жила. А жила отдельно, в детском доме, куда мама отдала её сама, добровольно, потому что боялась. За неё боялась…
Они когда с мамой вместе жили, то дома часто разные дяденьки появлялись. Но жили те дяденьки недолго у них и куда-то исчезали. А потом появился этот вот, дядя Гена. И остался. Только у него всё время плохое настроение было от того, что денег не было, а где их взять, он не знал, хоть и уходил каждый день из дому куда-то. Но вечером опять возвращался, злой и пьяный, и ругал маму за то, что она «никакущая хозяйка» и дочь у неё, Наташка, то есть, - дебилка.
А Наташка вовсе даже не дебилка была, а просто дядю Гену боялась и всё время на него смотрела. А он от этого ещё больше злился. И даже бил маму. Иногда, когда не очень пьяным был. Бил и говорил всё время (не говорил, конечно, а кричал), чтобы она своё отродье пристроила куда-нибудь, лишь бы с глаз его, дяди Гениных, долой. А иначе… а иначе… он даже и не знал, что будет иначе.
Вот мама и пожалела дочку свою Наташку. И пошла куда-то там, куда надо. И заявление написала. И подписала всё, что нужно было.
Так вот Наташка в детском доме и оказалась.
А там хорошо было. Потому что дяди Гены не было. Но кормили хорошо, и воспитатели почти не кричали даже. Потому и было хорошо. Почти. А «почти» потому, что Наташка скучала вот только. По маме скучала. Долго. И всегда. А та всё не приходила и не приходила. И никогда больше не пришла.
А Наташка всё вспоминала и вспоминала, когда мама ещё красивая была. И молодая. И как она её целовала и по голове гладила. И за ручку даже брала, и они во двор выходили. А там Наташка с другими ребятами играла на детской площадке, и мама в это время с другими мамами на лавочке сидела и разговаривала. Наташка иногда к ней подбегала и прямо с разбегу лицом утыкалась ей в коленки. Мама же, не переставая разговаривать с другими тётеньками, гладила её по голове и говорила: «Иди, дочк, поиграй ещё». И убегала Наташка. И играла.
И всё это целую жизнь помнила.
Только дяденек не любила. Не то что не любила, а боялась как будто.
И Валеру своего сначала тоже боялась. Это когда она только на работу после детского дома устроилась, а он уже там работал. И сразу ей улыбаться начал. А потом и заговорил.
Наташка сначала даже и не отвечала ему. А он потом по голове её погладил (как мама прям когда-то!) и сказал добрым таким, человеческим голосом:
- Не бойся ты меня. Я тебя не обижу. Никогда…
И поверила ему Наташка. И пошла за ним. Потому и счастливая теперь, когда смотрит на то, как муж девчонок, Наташу и Ларису (так маму Наташкину звали), по головам гладит, к себе прижимает и целует, целует, целует.
А сегодня, знаете, что Наташке на ухо шепнул, когда с работы вернулся и поцеловал её в прихожей? Знаете, что? Сказать?..
А вот что: «Если бы можно было, я бы обеих дочек Наташами звать стал…»
Вот и стоит теперь Наташка, к дверному косяку прислонилась, на мужа с девчонками смотрит, как они на полу в комнате возятся, и улыбается, улыбается, улыбается. Потому что счастливая. И маму свою вспоминает…
|