100 рассказов Посохова

поступал на философский факультет в Московский университет. Пятьдесят медалистов, а мест всего десять. А он из Тобольска, слесарь с дипломом вечерней школы. Рассчитывать не на что было. Мы про этот случай точно знаем от тех экзаменаторов, которые у него историю принимали. На все вопросы по билету он ответил в полном объёме, без сучка и задоринки. Но что-то же с ним делать надо, как завалить-то его? Трое против одного. Что ни спросят, он всё знает. Один спрашивает, вовсе не по билету уже, а назовите наступательные котлы в районе Приднестровья во время Отечественной войны? Он назвал. Второй спрашивает, а как и кем проводилась коллективизация на Алтае? Он рассказал. Третий спрашивает, а чем закончилась борьба партии против религии в тридцатые годы? Он и об этом поведал, обстоятельно и во всех подробностях. Тогда председательствующий снова спрашивает, а вы с Троцким знакомы? Б.Б., разумеется, обо всём догадался, к чему они клонят, и отвечает с наигранной важностью: «А как же, непременно! Нас Надежда Константиновна познакомила, жена Владимира Ильича, на совещании в Смольном. Надеюсь, вы осведомлены, кто такая Крупская». Бесстрашное остроумие абитуриента из глубинки экзаменаторам явно понравилось. Чурбанами они не были, да и скучно ведь целый день сидеть в душной аудитории. Мгновенно взбодрились, завелись и один из них, опять же председатель, спрашивает, а просветите-ка нас, любезный, что происходит сейчас в Алжире и других странах Ближнего Востока? Так этот любезный, ничуть не смутившись, со слов некоего тайного агента Кремля Бабуина Бедуиновича, такого нагородил, что где там Чехов с Аверченко. Особенно про успешную вербовку им верблюдов и крокодилов. Экзаменаторы под стол от смеха попадали. И ведь приняли его. А юмористические рассказы он давно пишет, несколько книг издал. И на всех имя автора – Б.Б.

* * *


Леший

  Октябрь. Пять часов вечера. Выбегаю из дома в направлении Салтыковского лесопарка. Минут через двадцать бегу по узкой тропинке мимо Лешего. Так я называю странное сухое дерево: мрачный, почти чёрный ствол; на высоте человеческого роста вместо продолжения ствола некое шарообразное образование с коротким сучком в форме носа и двумя пупырями, напоминающими глаза; по краям на уровне плеч два мощных ответвления, похожие на руки орангутана, вскинутые вверх; ни единого листочка, ни свежих отростков, что только и отличает его от образа сказочного мохнатого существа. Лешие, естественно, бывают разные: то гиганты, то карлики, то ветер его сопровождает, то тени от него нет, то сам он может стать невидимым, то силы невероятной, то по-человечески разговаривает. Мой Леший был одиноким, других подобных я не встречал в округе. Стоял он чуть в стороне от тропинки посреди раскидистых дубов и высоченных елей, никого не трогал и не пугал. Наверняка, как и положено, чувствовал он себя настоящим хозяином этого леса, охранял его и покровительствовал оставшимся в нём животным. Раньше, до семидесяти пяти, я просто подходил к своему Лешему, присаживался рядом на выступающий из земли стальной крепости корень, доставал фляжку с водкой, и мы с ним выпивали по пятьдесят граммов. Или по бутылке пива иногда. Я говорил, он слушал. Через пять лет я понял, наконец, что со всякой выпивкой пора заканчивать и начинать снова бегать. Однако всё равно, пробегая мимо него, я обязательно останавливался на мгновение, подходил к нему, шлёпал его по бицепсу и произносил «Привет, старина!». Возвращался я домой через час, примерно, но уже по другой дороге. 
  И вот бегу я вчера, как обычно, мимо Лешего, а темнеет уже, неуютно как-то становится, тревожно. И впервые не остановился, а прямиком дальше. И вдруг слышу:
  – А поздороваться? – это Леший остановил меня громким упрёком. А ещё говорят, в Москве лес неживой.
  – Извини! – закричал я в ответ. – Тороплюсь шибко, в шесть часов индийский фильм показывать будут, а я страсть как люблю их.
  Крикнул и тут же грохнулся на землю, повредив при падении правую руку, хорошо, что не носом в жёлтые листья, оглядываться не надо было. Коряги эти противные, похоже, специально подстерегают повсюду, так и норовят подножку подставить, ни на секунду отвлечься нельзя.
  – Вставай, давай! – командует Леший. – Грунт холодный уже, простынешь ещё. Посиди тут со мной, отдышись маленько.
  Встал я, подошёл к нему, правая рука болит, левой погладил его по макушке и сказал:
  – Привет, старина! А раньше-то почему молчал?
  – Повода не было, – говорит.
  Хотел я ещё спросить его, почему он сухой и лысый, да только как заколет у меня в груди слева, сковало всего сразу, дыхание спёрло. Осторожненько так присел я на корень, чувствую пот на лбу градом, сердце будто на ниточке болтается. Шелохнуться не могу, глаза закрыл и вижу: облака белые и пушистые, сквозь них солнышко ясное светит, ангелочки с цветочками. Дивное, волшебное состояние. Но чувствую вдруг, подпихнул меня кто-то в спину слегка.
  – Очнись, мужик! – услышал я голос Лешего. – А то помрёшь ещё прямо здесь. Как я тебя хоронить буду, я же с места сойти не могу. Тут вот намедни старичок один со старушкой вон под тем пнём собачку похоронили. Так у них лопатка была. Ну вот зачем ты бежишь, спрашивается? Тебе восемьдесят уже, а всё успокоиться не можешь. Хватит, прекращай немедленно!
  – Но я же тихонько, – вымолвил я в оправдание.
  – Какая разница! – возразил Леший. – Куда вы, люди, вообще несётесь? 
  Не стал я ничего объяснять ему. Встал, поблагодарил его за обратный путь с того света и поплёлся домой.
  – Бог в помощь! – прозвучало во след.
  Это вчера было. На индийский фильм я опоздал, и кто там в семье козни невестке строит, так и не узнал толком. А сегодня вечером я опять побегу. Никакие придуманные существа мне не указ. Мой Леший добрый, конечно, хороший. Но он на одном месте стоит. А я без движения и до ста лет не дотяну.

* * *


Топорик Раскольникова

  Пришёл Раскольников к старухе-процентщице, чтобы убить её. А она и говорит ему, кряхтя и кашляя:
  – Ты топорик-то положи на комод, чего ты его держишь под пальто. Ты же не царь Пётр и не мужик, чтобы с топором ходить. Уронишь ещё на ногу себе. Я ведь всё равно знаю, зачем ты пришёл.
  – Ну, коли знаете, тогда я лучше его обратно за дверь в каморку к дворнику положу, – тихо произнёс Раскольников. – Я его и в самом деле едва держу, не ел ничего уже несколько дней. Вчера, правда, один банан откушал.
  – Нет, – решительно возразила Алёна Ивановна, – Положи топорик аккуратненько на комод. И никого вообще убивать не надо. Ни меня, ни Лизавету.
  – Ой, спасибо, бабушка! – обрадовался Раскольников. – А то я и вас и себя загубил бы, проверяя, тварь ли я дрожащая или право имею.
  – Какая я тебе бабушка! – возмутилась несостоявшаяся жертва. – Я ещё даже не на пенсии. Ждала, что в пятьдесят пять выйду, так нет, не получается, до шестидесяти теперь тянуть надо. Как овдовела, так на проценты и живу. Тебе вот по блату процентов десять могу скинуть.
  – На что?
  – Квартира нужна?
  – Ещё как нужна, Алёнушка Ивановна! – взмолился Раскольников. – Главное, помочь некому. Мать у меня давно пенсионерка и сама чуть милостыни не просит. Сестра, кандидат наук, в гувернантках таскается. А я на Сонечке жениться хочу. Ну не ехать же мне на Дальний Восток, где обещают бесплатно гектар земли дать.
  – В ипотеку пойдёшь? – сверкнув хитрыми глазёнками, спросила жадная процентщица. – Нехристи в банке тебе ничего не дадут, ты безработный, а я дам. Без справки о доходах и поручительства.
  – А просто в рассрочку без процентов и закладной нельзя? – поинтересовался Раскольников. – Вроде как по знакомству. Тогда бы вы мне действительно помогли. А так грабёж и вымогательство получается.  
  – Нельзя, – прошипела Алёна Ивановна. – Я же частница и без процентов помру. Пусть государство тебе помогает, это его забота. А я никого любить не обязана и сама зарабатывать не хочу. Для меня вы все, голодранцы, источник наживы. И притворяться добренькой я не собираюсь.
  – Ладно, – обречённо вздохнул автор безумной идеи очищения общества от ненужных людей. – Уж лучше в ипотеку, чем на каторгу.
  – Да, выбор у всякой твари маленький, и прав почти никаких, – откинув назад жиденькую косичку, глубокомысленно заключила молодая ещё по нынешним временам старуха. – Двадцать пять процентов по году на сорок пять лет, как раз до моего столетия. Устроит?
  – Устроит, – согласился Раскольников, почувствовав лёгкую дрожь от предлагаемых условий. – Деваться мне так и так некуда.
  – Тогда пиши расписку, – и Алёна Ивановна полезла в верхний ящик комода за бумагой. – А топорик с отпечатками твоих пальчиков я в Лондон на аукцион свезу.

* * *


Дорогие мои москвичи

  1975 год. Застой ещё не совсем полный, а до перестройки вообще далеко. Подъезжает к Москве поезд дальнего следования. В купе два парня, примерно одного возраста. Один с Алтая, а другой во Владимире подсел, из командировки домой едет. Одного Саня зовут, а другого Ваня.
  – Так тебе остановиться не у кого? – спросил Ваня.
  – Даже знакомых никого нет, представляешь, – ответил Саня.
  – Тогда у нас поживёшь. Я всё равно, когда жены нет, у родителей живу. Поесть там, постирать, на всём готовом, сам понимаешь.
  – А жена где?
  – Она у тёщи на даче в Переделкине. Урожай помогает им собирать, пока тепло. Короче, у нас остановишься.
  – Да я на недельку всего. Побываю, где запланировал, и назад. А что я должен буду?
  – Ты что, с ума сошёл! Это же чисто по-человечески. 
  Добирались от вокзала вначале на метро, потом на автобусе, и минут десять пешком шли. Район, судя по новеньким домам, выстроен был совсем недавно. Как Ваня с женой поселились в небольшой двухкомнатной квартире, Саня интересоваться не стал, неудобно было.
  – Так, холодильник я включил, бельё на диван положил, где магазин показал, адрес и номер родителей под телефоном, ключи передашь соседям напротив. Всё. Я уехал.
  И Ваня уехал. А Саня остался, не веря своему везению. Сел у окна и думает, как так можно, какой-то парень-москвич запросто оставил квартиру незнакомому парню-немосквичу. 
  Дня через два зазвонил телефон, и мама Вани пригласила Саню в гости. Просто так, на пельмени. Саня приехал, рассказал Ваниным родителям, что три года назад окончил институт, работает на заводе, ждёт квартиру, должны дать как молодому специалисту, что никогда раньше в Москве не был, а тут решил в отпуск съездить, что по Красной площади он уже погулял, Ленина видел, на ВДНХ тоже был. Теперь вот надо обязательно на Новодевичьем кладбище побывать, у могилы Шукшина постоять.
  На следующий день Саня поехал на кладбище. А туда, кого попало, не пускают, оказывается, только родственников по спецпропускам. Встал Саня у ворот и не знает, как быть. И тут вдруг подходит к нему женщина с корзинкой цветов.
  – Держи вот, – понимающе сказала она Сане. – Со мной пойдёшь.
  Так Саня и прошёл к знаменитому земляку. Только вначале он с корзинкой в руках проводил эту добрую женщину к могиле её отца, учёного, академика. 
  Перед самым отъездом из Москвы Саня всё думал, ну как же отблагодарить Ваню. И, ничего не придумав лучше, он просто оставил на тумбочке у входной двери бутылку коньяка, коробку конфет и записку со словами: