Красавица Хильдегард

тогда невысок ростом и худощавый. Впрочем, за колючкой редко встречались упитанные люди. Разве что водянка.… А вы, зная, точно зная, что я решил посвятить себя Господу нашему, умышленно.…Да, да. Именно умышленно сохранили мне жизнь.…Сначала изгадили ее, измяли как ветошь, а потом сохранили! А ведь я вас почти забыл.…Я постарался как можно скорее и крепче позабыть все то, что связывало меня с Терезиенштадтом. Я даже вытатуированный свой номер с руки вытравил…Марганцем…
Зачем? Зачем вы вновь вторгаетесь в мою жизнь? Зачем вам все это нужно? Зачем?
Старый священник почти рыдал, с ужасом и отвращением глядя на ухмыляющуюся старуху. По-детски крупные и прозрачные слезы застряли в густой, седеющей бороде.
- Да прекратите наконец-то истерику, ваше высокопреподобие. Хватит из себя святошу лепить. Все получилось совершенно случайно. У меня и в мыслях – то не было, что я могу вас здесь встретить.…С утра почувствовала себя худо, вот через консьержку и пригласила к себе священника. А уж кто ко мне соизволит прийти, католический падре или православный отче, мне, если честно было глубоко все равно. В Бога я особенно не верю. Иконы и те, на блошином рынке приобретены, ради моды, да к тому же совсем за бесценок. Ну а сегодня, сегодня дай думаю, исповедаюсь на всякий случай. Авось зачтется.
Как думаешь, Володенька, там, на небесах, мне исповедь эта зачтется? Будет, какое – никакое послабление грешнице Хильдегард Нойманн? Кстати, а с чего это ты вообразил, что я мадам? Вот уж нет. Мадемуазелью была все эти годы, мадемуазелью и уйду. …С собой тогда, в мае сорок пятого, я взять тебя не могла (хотя почти уверенна, что позови – как пить дать пошел бы), а после, уже здесь, в Париже лишние проблемы с замужеством мне и даром были не нужны.…С моей-то биографией в одиночках жизнь провести гораздо безопаснее. …Уж ты мне поверь…Безопаснее, да и веселее. Да и новым своим документам согласно, я была еще с сорок второго года как вдовая. Как в России говорят: солдатка я. Зачем же попусту рисковать?
Старуха снова рассмеялась и опять, в который раз полезла за сигаретной пачкой.
Ладно, дорогой ты мой отец Владимир: доставай свои причиндалы. Сейчас я последнюю выкурю и с Божьей помощью можем начинать. Только уж ты дружок расстарайся, как следует. Грешная я как не крути.…А Боженька наш милостив, хотя смерть на кресте отнюдь не самая страшная. Да что мне тебе рассказывать: сам все видел.
Она облизнула ярко накрашенные губы, страшные на ее блеклом, сморщенном старческом лице и выдохнула дым носом.
Протоиерей отшатнулся и, опрокинув стул, резко поднялся.
- Да, Господь милостив, но то Господь, а я не он, я лишь недостойный слуга Божий, исповедь вашу принято не смогу.
Нет!
Нет.
Нет…
Да и как вы, могли даже на мгновенье предположить, что кто ни будь, пусть не я, пусть кто иной из духовенства решится взять на себя столь высокую смелость, отпустить ваши грехи? Страшные грехи. Смертные…
- Не можешь? А ну пес с ним…
Легко согласилась старуха и, приподнявшись с кресла, взяла с подоконника пухлый, серой кожи мешочек.
- Коль исповедать меня не в силах, так хоть деньги вот возьми.…На свечки там или еще на что.
Мешочек упал на стол, тяжело и глухо.
- Деньги? – бесцветным, осипшим голосом пробормотал протоиерей и с видимой неохотой развязал тесемку. На стол, на замызганную клетчатую клеенку, на рассохшийся, давно не натираемый паркет, неправдоподобно крупными зернами кукурузы брызнули золотые зубные коронки.
2.
…По ночному Парижу, по черным лужам и мокрой мостовой, шел, почти бежал, не глядя под ноги уставший, опустошенный православный священник. Тяжелый наперсный крест, отражая яркие всполохи реклам и отблески фар машин, с мокрым шелестом проезжающих мимо Владимира Амилахори , светился оранжевым, тревожным светом. Редкие прохожие, молча, расступались, провожая недоуменными взглядами нелепую фигуру протоиерея в тяжелой, промокшей, прилипающей к телу рясе.
…По ночному Парижу, по черным лужам и мокрой мостовой, шел, не глядя под ноги уставший, опустошенный православный священник. Шел, позабыв и про свою, брошенную возле дома старухи машину, и про зазывно распахнутое метро, и про пустые, ярко освещенные автобусы. Шел сквозь пелену ночного дождя туда, где в лабиринтах Латинских кварталов ожидала его теплая, уютная квартирка с небольшим, серого камня камином и вечно мерцающая лампадка зеленого стекла под древней иконой.
3.
Старый консьерж, Мишель Моне, крупный и малоподвижный бельгиец, набросив на плечи потертый клетчатый плед, сидел в плетеном кресле под жестяным козырьком подъезда, и грустно покачивая головой, смотрел на дождь, особенно заметный на фоне старого, покосившегося уличного фонаря. Иногда, мелкие капли, ползущие по ржавому железу козырька, сливались в более крупные и мгновенье спустя с тяжелым и громким звуком расплющивались о вытертые сотнями ног ступени мраморного крыльца. Было сыро и не по-весеннему зябко. Конечно, можно было уже давно замкнуть подъездную дверь и вернуться домой, в уютное, пропахшее корицей и свежей сдобой тепло, к телевизору, сытно урчащему холодильнику и раздобревшей с годами, смешливой и говорливой супружнице. Можно было, но как это ни странно, не вернулся еще жилец из студии, той, что расположилась на третьем этаже, под самой крышей. Владимир Амилахори, русский священник, и старый приятель бельгийца, поселившийся здесь уже более пятнадцати лет назад, в столь поздний час, как правило, уже дома и, расположившись в своем любимом жестком кресле, шуршит газетами или же стоя на коленях, молится перед своими древними иконами. Сегодня же он, что-то уж очень задерживается и консьержа это уже начало откровенно волновать.
- Послушайте, Мишель…
Протоиерей неожиданно появился перед задумавшимся бельгийцем.
С длинных, спутанных волос и тяжелой набухшей от воды рясы на промокшие башмаки старика падали крупные капли.
- Послушайте, Мишель…
Амилахори слегка запнулся, но быстро справился с волненьем.
- Достаньте, пожалуйста, водки. Обычной, Русской водки…Бутылку. Я очень устал и продрог…
Он просительно кивнул головой, и так и не поздоровавшись с приятелем, протиснулся мимо бельгийца в подъезд.
-Водки.…Всенепременно водки…
Донесся до обескураженного Моне приглушенный голос приятеля и дверь под крышей захлопнулась.
4.
Бледный дрожащий рассвет выбелил заплаканные дождем стекла небольшой квартирки на третьем этаже. Серый промокший Париж казался безликим и плоским, словно поблекшая небрежно выполненная гравюра по рыхлому, второсортному картону.
Возле потухшего камина неловко скособочившись в кресле, сидел Владимир Амилахори, в распахнутом на груди халате и бездумно смотрел на просыпающийся город. На столе стояла полупустая бутылка водки с вызывающе яркой этикеткой. Бесформенные огарки свеч, потрескивая кручеными фитилями, медленно умирали. В доме напротив, загорелись окна. Над крышей мокро захлопали крыльями всполошенные сизари. Из труб робко поползли струйки дыма, такие же серые, как и это серое утро. Но вся эта серая обыденность ускользала мимо внимания священника избитого, изнасилованного ночными воспоминаниями…Воспоминаниями, которые не желали, упорно не желали выпускать его израненную, кровоточащую душу из своих мерзких и липких, словно лесная паутина, пут.
…Вдоль перрона прижавшись к промокшим, заиндевелым бортам теплушек, выстроились только что прибывшие заключенные - женщины.
В черном кожаном плаще, сшитых по ноге сапожках, вдоль шеренги небрежно прогуливается яркая, опасно-красивая молодая женщина, обер -надзиратель Хильдегард Нойманн. Ее голубые, слегка навыкате глаза, казалось, лишь из крайней необходимости скользят по лицам женщин, только что прибывшим в концлагерь Терезиенштадт, однако это отнюдь не так. От взгляда ее не убережешься: видит она и тускло поблескивающие золотые коронки в жаждой распахнутых ртах пожилых женщин, и случайно забытые самоцветные камушки простеньких сережек и красивые, утонченные лица молодых заключенных – потенциальных проституток в лагерных борделях Захсенхаузена, Дахау, Аушвица, Бухенвальда, Дора-Миттельбау, Равенсбрюка, Маутхаузена, Берген-Бельзена и Освенцима. Не забывала она и про женщин с длинными, богатыми волосами. Из человеческих волос немецкие фирмы изготовляли портняжную бортовку и за сырье платили основательно и аккуратно.
- Achtung. Jungfrau ausfallen.
Небрежно выплевывая слова сквозь ярко накрашенные губы, наконец-то заговорила Хильдегард Нойманн. Она прикурила длинную папиросу от спички, суетливо зажженной для нее подскочившей к ней сзади младшей надзирательницей, пожилой женщины с грубым и рыхлым лицом простолюдинки.
Окурок в красной помаде упал во влажный, свинцово-серый снег а обер –надзирательница уже прикуривала следующую папиросу.
Хильдегард Нойманн жестом подозвала к себе одного из солдат охраны, вооруженного автоматом. Тот, передернув затвор встал позади нее, чуть правее.
- Повторяю еще раз, для тех, кто не знает немецкого языка. Целки, а также девицы не старше двадцати лет шаг вперед.
Шеренга заключенных женщин раскололась, и вперед вышло с десяток молодых девушек.
- Gut. Sehr gut. Adolf Eichmann,wird sehr zufrieden sein.- Бросила она удовлетворенно и махнув взводу охраны направилась к высоким крепостным воротам над которыми крупными готическими буквами была выведена откровенно циничная надпись :Arbeit macht frei – «Труд освобождает».
…Владимир приподнялся с кресла, подошел к столу и плеснув теплой уже водки, в тонкого стекла стакан, мелкими глотками, словно не чувствуя водочной горечи выпил. А за окном уже копошилась обычная городская бестолковость и кажется даже робкое солнце пробилось сквозь непогодь, но старик со странной, чуть ли не мазохистской настойчивостью все вспоминал и вспоминал те лагерные дни, когда сволочь судьба, лопату и кайло Володи Амилахори, заключенного под номером 081258, заменила на пошлую близость с Хильдегард Нойманн, жестокой и беспощадной обер – надзирательницей, держащей в страхе не только двадцать тысяч заключенных самых разных национальностей, но и тридцать надзирательниц, в основном женщин немецкой крови.
С трудом выдыхая водочное послевкусие, он словно только вчера ползал перед Хильдегард на коленях, выпрашивая жизнь молоденькой девчушке, родной сестренке Наталье, прибывшей в лагерь с последним эшелоном.
- Дурачок ты Володенька…- С придыханием проговорила надзирательница, оглаживая вспотевший живот. После близости Хильдегард становилась несколько болтливее обычного.
- …Ты даже сам не понимаешь, о чем просишь.…Да пойми, в бордели твоя Наталья хотя бы живой останется.…Скажи спасибо, что она не жидовочка. Иначе я бы вас быстренько в крематорий перенаправила…Несмотря на то, что ты, мальчишечка, такой смазливый и ласковый…Так –то вот… А война рано или поздно все равно закончится и совсем неважно, на чьей стороне окажется победа. Сестре твоей будет совсем неважно. Ты знаешь, что проституткам лагерных борделей даже татуировки с номерами не колют.…Что бы так сказать, не портить товарный вид.…Ну, подумаешь, переспит она с десятком другим мужичков, а война закончится, и твоя Наталья о них быстренько позабудет.…Да и то сказать,