Николай Степаныч Фролов свою Ларису Геннадьевну конечно любил. Но всю жизнь и в глаза, и заглазно называл её «Лора Говядьевна». Это чтоб не зазнавалась. А зазнаваться, признаться, ей было от чего.
Принадлежала супруга его к той породе, о которой говорят «полная, белая, красивая, рассыпчатая». Кожа, белая, атласная и на лице, и на шее и на груди до самой старости шершавой да морщинистой так и не стала. Косу свою тяжеленную и длиннющую туго заплетала, а потом сзади на голове бубликом укладывала. От тяжести косы этой, наверное, так всю жизнь и проходила, высоко держа голову, словно бы не замечая людишек, что внизу, у ног её бегали и свои мелкие жизни жили. Стать и поступь тоже при ней до старости остались. А ручки да ножки миньятюрные любому мужчине хотелось целовать и рассматривать. Потом – снова целовать. Ну, так вот… А Николай Степаныч запросто мог сказать:
- Слышь, Говядьевна! Можа мне перед обедом в погреб слазить да огурчиков квашеных или капустки достать? Или ваше тонкое естество к такой пище не приучено?
Или так, например:
- А что это вы, Лора Говядьевна, с утра всё перед зеркалом прихорашиваетесь? Женихов ждёте? Так не придут они, заняты все женихи ваши: внуков качают да сопли внучкам вытирают.
Ну и другое-прочее говорил. Много чего.
Сам же Николай-то Степаныч другим совсем был. Наверное, когда Бог людям красоту раздавал, он на свою Говядьевну загляделся, а потому во все очереди последним оказался. Росту он был среднего и неказистенького. Тельцем щупленький с мальства. Но на том худеньком тельце рано животик выпучился, словно бы у воробьиного птенца-желторотика. Реденькие всегда волосёнки, не понять, какого цвета, рано стали покидать его буйну голову. «Вытерлись, наверное, все об чужие подушки»,- говаривала его супруга.
А вот глаза!.. Глаза у Николай Степаныча были такими… Такими были, какими их в мультиках у хороших героев и у оленей рисуют! Синими-пресиними-рассиними. И мерцали так, как, наверное, на далёком севере северное сияние, которого никто в их деревне никогда не видел, полыхает. Хоть прикуривай, что называется. Хотя, разве можно прикурить от северного сияния?..
Вот из-за этих самых глаз расчудесных и мёрли женщины по Николаю-то Степанычу, как осенние мухи на оконном стекле.
Примерно раз в год случался у него бурный, но скоротечный роман.
Бурным он был потому, что Николай Степаныч обладал… владел, то есть, при всей хлипкости своей конструкции непомерной мужской силою, которой с избытком хватало и Говядьевне, и той, на которую в этот раз падал его выбор.
Скоротечным же потому, что, как только жена узнавала, кто в этот раз заморочил голову её синеокому, тут же шла к «проклятой присьтитутке» и в её доме долго и громко ругалась. Когда же слышался звон разбитых оконных стёкол, вся деревня свои окошки захлопывала, понимая, что и на этот раз Лариса Геннадьевна супруга своего отвоевала и слушать дальше нечего.
А та шла в это время домой, где ждал её благоверный. Он сидел посреди комнаты на табуреточке, послушно сложив руки на коленочках, ожидая супружеской кары. Лариса Геннадьевна уже с порога начинала рукава засучивать. Зачем, спрашиваете? А чтобы бить своего неверного супруга. Била долго и больно, до крови прям. А потом сама же эти увечья прижигала настойкой йода трёхпроцентной, дула на них, когда муж ойкал, и спрашивала: «Больно тебе? Потерпи… Я сейчас…» Муж же, в процессе бития не только не сопротивлялся, но послушно сидел и приговаривал: «Бей, Лорочка, меня окаянного, бей, не жалей ты моей подлой сущности…»
После этакой вот расправы Николай Степаныч два дня спал на лавке у печи, а за ситцевой занавесочкой в маленькой спальне тяжело воздыхала до самого утра его Говядьевна, но в решении своём была тверда и мужа к себе не подпускала. Утром накрывала к завтраку и кричала негодяю:
- Иди, жри! А то сдохнешь с голоду, а меня поведут по этапу за убийство на Колыму, и все будут думать, что я сумасшедшая, потому как буду хохотать и радоваться, что одним паразитом на белом свете меньше стало.
Когда же Николай-то Степанычу семьдесят семь исполнилось, стал он всё больше прихварывать да лежать за занавесочкой. А Лариса-то Геннадьевна ещё совсем в силе была, хоть на годочек всего своего синеглазого моложе была. Когда же он совсем слаб стал, то поманил пальцем жену к себе, ладошкой сухою похлопал по краю кровати, приглашая её сесть, и зашелестел слабо-преслабо, почти шёпотом:
- Не дал я тебе счастья, моя ненаглядная. Так душу тебе всю жизнь и промытарил. А всё потому, что боялся, как бы ты меня первой не бросила. Прости меня непутёвого…
Привалился к руке её маленькой и поцеловал. А потом – затих. И – всё.
Похоронила Лариса Геннадьевна своего мужа на сельском кладбище в оградке, где могила его к левой стеночке прижата была. Это затем, чтобы справа для неё место осталось. Верила она, что расстаются они ненадолго. И она скоро ляжет рядом с ним, обнимет крепко и широко, через всю грудь, чтобы теперь уж в е ч н о не расставаться со своим ненаглядным и ни с кем его не делить.
|