О холоде

Нет, – возразила я, – это дом мёртвых. Это призрак, а не прошлое. Это тень, которую надо вернуть в последний мир.
            Я хотела в это верить в эту минуту. Не знаю, верил ли мне Волак и была ли я убедительна в своих словах, но он кивнул и остался стоять на месте, протянул мне связку ключей:
– Хозяева не шибко хотят быть там. Ушли с радостью, будут где-то через два часа. Время у тебя есть.
            Время на что? На работу? Не темни, Волак, у тебя не получится. То, что там в квартире, может быть и выглядит как моя мама, но моей мамы нет на свете, и то, что от неё там бродит, уже не имеет к ней отношения. Это тень, а тени нужно отправлять к теням.
            Ты так учил. И я научилась, Волак.
***
            Холод резанул по телу сразу. Я не стала снимать пальто и разуваться – ничего, переживут нынешние хозяева! Не так уж на улице и сыро ещё. И потом, я тут вообще-то от призрака их спасаю.
            От призрака. Возможно, от собственного призрака.
            Здесь всё изменилось. Даже стены. Прежде они были зелеными и желтыми, мама хотела, чтобы дома всегда была часть лета – того лета, в котором родилась она, и в котором я пришла в этот мир. Теперь тут была какая-то пастельная скука. А ещё – предметов стало слишком много. Куча вазочек с сухоцветами, рамочки с умильными фотографиями счастливой пары, какие-то круглые подушечки и подсвечники, и ещё целый ворох того, что я, не задумываясь, отволокла бы на помойку, устав вытирать пыль.
            Не налететь на какое-нибудь креслице или пуфик было нереально, и я чертыхнулась раза три, пока обходила квартиру. Картина везде была одна и та же, понятия не имею, какой стиль выдерживали тут местные, но меня уже мутило от обилия ваз и сухоцветов.
            И когда люди поймут, что сама суть сухоцветов в доме привязывает призраков и теней? Поставьте уже искусственные или не удивляйтесь!
            Но да ладно, пусть так.
            Угадать комнату с активностью было нетрудно – телевизор стоял лишь в одной комнате, а в углу, тут же – ящик с треснувшими, перегоревшими и переставшими жить лампочками.
            Да вы мои умницы! Но могли просто написать записку. А ещё – могли бы не захламлять эти стены и содержимое всем подряд. Ну какое вам удовольствие от…э? раз-два, три…семи одинаковых блюдец, развешанных на стене?
            Хотя, может это искусство. Но почему оно в моём доме? Нет, ладно, не в моем. Но почему? Во имя чего же, Господи?!
– Дом, милый дом! – я усмехнулась сама себе. Нет, это не мой дом. И уже не будет моим домом, мои глаза просто не смогут забыть эту разноцветную резь. Это не мой дом, дом меня не принимает – за окном ещё не холодно, термостат показывает вполне приличные значения, а меня знобит.
            Почему, спрашивается? Но не вздумайте мне отвечать, я сама знаю почему.
            Моей душе здесь холодно. Она здесь застыла, бедняжка.
            Ладно, хватит с меня тоски!
            Я отогнула кусок ковра – такого же бежевого и раздражающего. По-хорошему, заляпать бы им тут всё воском, но что это изменит? Они что, перестанут всё заставлять черт знает чем?
            Мир им, им и их дурному вкусу. И моим манерам.
            Четыре свечи, тут много не надо – всё уже понятно, чашка с сухим рисом, если призрак будет агрессивным, розовая вода, чтобы меня слегка укачало, и самое главное – нужные знаки, начертанные мелом. Тут нельзя ошибиться. Или, как говорил Волак – можно, но один раз.
            Призраки не всегда потеряны и добры, и далеко не всегда готовы к сотрудничеству.
            Её я увидела сразу. Мама. Такая, какой была до болезни. Копна волос, улыбка, мягкие черты лица, только в них растерянность и страх.
– Кто ты? – взвизгнула она и как-то странно всхрипнула, – что ты делаешь в моём доме?
            Интересно, на что рассчитывал Волак? На «мама, я твоя дочь, ты, кстати, умерла?» абсурд! 
            Спокойно, Ниса, ты профессионал. Во всяком случае, так говорят другие люди. Людям надо верить, хотя бы иногда надо.
– Это не ваш дом. Я из Агентства. Вы умерли.
            «умерли» – это всегда шок. Даже если человек лежит в болезни, его тень не понимает, что такое «умерли». Вот же он, стоит и ходит, вот же он воздействует на предметы и неважно, что не получается так, как хочется!
– Ложь! – взревело то, что когда-то было моей матерью и попыталось швырнуть в меня светильником. Бесполезно. Руки прошли сквозь предмет, и она нелепо дёрнулась.
– Не получается? – я вздохнула, – послушайте, момент смерти– это момент большого шока. Вы умерли давно, но ваша тень не обретала сил. Поскольку вы были мертвы, времени для вас не стало и вы не знаете сами…
– Ложь! – она снова попыталась навредить мне. Отрицание – это то, что отличает жизнь от смерти. Но отрицать очевидное глупо. Впрочем, на этот раз её удар был направлен на стену с чёртовыми тарелочками. Одна из них дернулась даже, видимо, «мама» набрала силу, но не упала.
            Жаль, кстати, что не упала.
– Давайте еще раз, – предложила я, – по той же самой тарелочке. Бесит неимоверно.
            Она посмотрела на меня ослепшими глазами и вдруг глухо расхохоталась. Смех прошёлся дрожью по комнате, скрепил холод в новые объятия и усилил, а потом разошёлся, высвободил…
– Я бы повесила сюда картины, – сказала она, отсмеявшись.
            У нас и были картины, мама. Там, где тарелочки, была картина с какой-то мельницей. А там, где целый стеллаж с фарфоровыми статуэтками…
            Нет, не мама. Тень. Тень жизни, не имеющая к ней никакого отношения.
– Я бы тоже, – сказала я. – И ещё бы изменила цвет стен.
            Она помолчала. Или прикидывала что-то о цветах, или пыталась вспомнить, что это такое, я даже думала, что она пропадёт совсем, но этого не случилось.
– Я знаю, что меня нет на свете, – признание было тихим и неожиданным, – только…не помню как?
– Болезнь, – я сказала правду, – долгая болезнь.
– Давно?
            Очень давно. Ты даже не знаешь как давно. Видишь меня? тогда мне было шесть. Видишь как я выросла? За плечами уже годы обучения и годы работы, а всё одно – трясёт и знобит за дверью прошлого.
– Для вас больше нет понятия времени .
– Мне казалось, я сплю. Видела, но не могла ничего сделать.
            Беспомощность защищает живых от мёртвых. Если бы живые знали сколько глаз следят за ними повсюду! И в туалете, и в ванной, и во сне! Что делать, если умирает слишком много людей, а умерло и того больше и нужно куда-то душам деться? Просто тела одних истлели, тела других не погребены – сколько было войн? А тени не исчезают. Однажды я видела дом, который был сплошь облеплен тенями…
            Большая часть теней безвредна и слаба. Они не могут шевелиться, не могут трогать предметы и даже на свет воздействовать не могут, могут лишь смотреть, пока не придёт кто-то, кто пошлёт их всех в вечность.
            А люди даже не знают, что их жизнь под вечным наблюдением! Что тени смотрят на них с потолка и из-за штор, с пола и шкафов…
– А теперь пришли эти, и вот что они сделали с моим домом! – вот что её взбесило, вот что дало ей сил. Впрочем, я бы тоже не смогла бы удержаться, если бы мой дом превратили в подобное.
            Она попыталась коснуться ближайшей статуэтки, не смогла. Рука прошла сквозь.
– Это не ваш дом.
            Не наш, если быть точнее. Я тоже в ярости. Я тоже хочу здесь пошвырять предметы, но не могу. Нет, физически могу, а по факту – Волак мне голову оторвет.
– Куда же мне? – теперь она была готова смириться. Подобно тому, как люди теряют свою интуицию, люди теряют и путь в посмертии. Кто-то уходит легко, за кем-то приходят оттуда, ну, кто нужен…
            А кто-то остаётся здесь.
            Моя мать была больна и долгие годы страдала от болезни. А последние дни её были и вовсе отравлены ядом лихорадки и агонией. Но при жизни она не заинтересовала посмертие и оно положилось на её интуицию. Но не сработало. И вот я тут.
– Поддайтесь пустоте внутри себя, – пустота разъедает тело, преданное земле. Оно выедает все внутренности, оставляя оболочку, которая ничего не значит.
            Она колебалась.
– У меня кто-то…кто-то помнит меня?
            Я помню, мама.
– Нет, вы умерли давно. У вас не осталось близких.
            Нельзя тревожить мёртвых памятью о жизни. Если не помнят, так и должно быть. Не надо им помнить. Живые могут найти помощь у друзей, в баре, на приеме психолога или психотерапевта, а к кому пойти мертвым?
            На благо их, я заботлива. Потому я лгу. Я спасу себя где-нибудь в другом месте, а вот кто спасет тень? Солгать проще, чем держать ответ потом перед совестью за открытую правду.
            Правда даст только страдание и тысячу вопросов и тревог: где близкие? Где дети? Где семья? Помнят ли? Знают ли…
            Не помнить, не знать, забыть – вот формула для покоя. Вот ключ к пустоте.
– Хорошо, – она вдруг расслабленно улыбнулась и закрыла давно уже слепые глаза.
            Всё произошло быстро. Это всегда происходит быстро. Окончательная смерть, последний уход – это считанные мгновения, после которых пространство пустует, лишённое важной части своего наполнения. Части, что зачастую не ощущается.
            Я открыла глаза – пусто и тихо. Она ушла. Спасибо, спасибо, что не пришлось применять радикальных мер! Спасибо, что послушала меня. спасибо тебе, хоть ты и совсем не та, которую я знала.
***
– Как прошло? – Волак нетерпеливо вышагивал около машины, когда я пришла.
– Ремонт отстой, призрака нет, – доложила я. – Обстановку легко может вызвать тошноту.
            Я села в машину нагло, не дожидаясь приглашения. Волак последовал за мной, сел с другой стороны.
– Ниса, скажи только… это она? – он уже понял, что не принес мне никакого покоя, не дал мне никакого последнего прощания, и что его порыв, явно продиктованный самыми лучшими побуждениями, всего лишь труха.
            Он только ждал моего приговора, моего слова, чтобы понять степень своей вины. Я взглянула на него и солгала:
– Нет.
            Он улыбнулся, выдохнул с явным облегчением:
– Хорошо! Хорошо, Ниса, а то я уже переживал.
            Переживал? Да, ты переживал. Но я забочусь иногда и о живых. И лгу, как легко я лгу!
– Отчёт писать не буду, – предупредила я, – устала. И вообще, у меня своя работа есть.
            Волак согласился быстро – это была меньшая цена за моё присутствие в прошлом.
            Мы ехали на работу, в наше Агентство, а я никак не могла согреть своих рук. Холод квартиры, охвативший меня при возвращении в